Охота за древом

Через язык, через культуру исторической памяти, через решение исторических «головоломок» поэт осмысливает свою связь с животворящей и — одновременно — смертоносной преемственностью и динамикой времен:

Боинг курс спрямил на Канары,
вмерз я в кресло, не мертв, не жив.
Всё же я не такой уж старый —
не старее, чем Вечный Жид.

Тысячелетия истории человечества, тысячелетия истории поэзии, тысячелетия истории еврейства, годы и годы личной истории прессуются в те мгновения, когда из внешне случайных ассоциаций рождаются фрагменты поэтической речи:

И прободенный язвой бок,
и плоть, что над трубой дымилась, —
всё облачится в слог, как в милоть,
но речь простую слышит Бог.

Афористичность милитаревской музы — также несомненная дань востоковедным и историческим занятиям поэта.

История еврейская, история российская продолжается, длится в самом поэте и в повседневности, и в любви, и в трудах, и в досужих разговорах московских интеллигентов за «водочными процедурами», и в непредугаданных обстоятельствах смерти. Нашей-с-вами-смерти.

Отмерено было сполна
мне нежности женской и детской,
беседы мужской и труда,
но чаша пита не до дна
египетской, царской, стрелецкой,
и благо не ведать — когда.

Последнее шестистрочие сонета «Не меден, как грошик и щит…» — удостоверение особой ассоциативной и смысловой насыщенности стихов Милитарева. Два трехстишия — взаимодополнительны и контрастны. Первое трехстишие — как бы автобиография честного научного производственника. Второе же — отсылает нас и к книге Исхода, и к молению о Чаше, и к номенклатуре московской вино-водочной продукции, и к Сурикову, и к ахматовскому «Реквиему»:

Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

…А в результате — то самое «мерцание» взаимопереливающихся смыслов (Ю. М. Лотман), которыми строится и дышит поэзия. Патетика жизни и истории отчасти дана в простоте и ироничности российско-интеллигентской (или же, если угодно, русско-еврейской) обыденной речи.

Чутье российско-еврейского историка и лингвиста, положившего жизнь на самые разнообразные ближневосточные штудии, позволяет сказать ненавязчивое, нетривиальное слово даже тогда, когда речь идет не о евреях, не о Святой Земле или Святой Руси (главные сюжеты интеллигентских «водочных процедур»), но о самой что ни есть Европе, о belle France:

Прекрасной Франции холмы
ломают линию долин,
и птиц грассирующий клин
в табличке неба — знак зимы.

Это тонкое чутье помогает поэту, не зарываясь в материале, проникать в разные пласты времен и культурного опыта несхожих людских ареалов. В милитаревском «Одиссее» русским, почти шукшинским, просторечием оспаривается и парадоксально возрождается «пафосность» антологической поэзии:

Хвостатые девки не краше, чем псы,
и мне ль их пугаться рулад?
Но хаос, но хаос,
гармонии сын,
я раб твой,
я враг твой
и брат…

* * *

Я уже говорил об ассоциативной и смысловой насыщенности стихов Милитарева. Она, казалось бы, созвучна нынешнему постмодернистскому нашествию когнитивных игр на самое материю поэзии. Ан нет: библейское (еврейское!) начало, приемля условия захватчика, исподволь преображает их на свой лад. По логике «воплощенного мифа».

* * *

На парадоксах братства и рабства, жизни и смерти, рефлексии и страсти, мгновения и вечности строится этот странный поэтический мiр.

Переводы Милитарева менее близки и понятны мне, нежели его оригинальная поэзия. Перевод «Ворона» Эдгара По, как мне кажется, — принесенные поэтом «невольны дани»84 своей же необоримой прихоти; блестящие переводы из Эмили Дикинсон кажутся мне слишком «крутыми»: им недостает уязвимости и нежности оригинала. Но вот перевод барочного по духу 17-го сонета из «Нескончаемого луча» Мигеля Эрнандеса, где сама поэзия мыслится сродни бычьей гибели на корриде85, где архаически отождествляются кровь и вино, — может быть, этот перевод и есть один из самых достоверных актов поэтического самосознания принявшего на себя века и века российского «сочинителя» Александра Милитарева:

Ты, кровь моя, живучая как бык,
с утра наполнив кубок неизменный
тончайшего старинного литья,

саднящим вкусом стали под язык

сочишься влагой горькою и пенной
из сердца, где скопилась смерть моя.