Охота за древом

Особое место у По отведено завершающей строке каждой строфы, поначалу варьирующей тему отсутствия (nothing more, for ever more, nothing more, nothing more…), пока не появляется подготовленный таким образом лейтмотив невозможности возврата, безнадежное nevermore. У Милитарева мотив отсутствия ожидаемого дан описательно, он не подготавливает грядущее nevermore, но формально контрастирует с ним. Зато русский эквивалент оригинального nevermore является с беспримерной акустической близостью к оригиналу. У Брюсова, Бальмонта, Мережковского, С. Муратова это важнейшее слово переведено напрямую — «никогда». М. Зенкевич и Г. Аминов, понимая его ключевую роль и мягко «каркающее» на языке оригинала звучание, оставили его без перевода: повествователь говорит по-русски, но ворон — англофон. Милитарев переводит его наиболее удачно: «не вернуть», при этом, оно впервые предстает читателю как имя и как единый блок, вороний крик с раскатистым р (неверррнуть), и лишь позднее возвращается в свое грамматическое русло74.

Минуя подробные разборы, которым тут не место, хочу отметить еще одно неуловимое, но явственно ощущаемое качество этого перевода — его эмоциональный накал, столь близкий интонации оригинала. Вообще, Милитарев в своих переводах тонко схватывает температуру исходного текста — холодное изящество сравнений Гонгоры соседствует с раскаленными образами Эрнандеса…

Раздел переводов, а с ним и всю книгу завершает перевод стихотворения Ричарда Уилбера «Цикады». Оно — о пении цикад, и оказалось в конце книги не случайно. Я приведу последнюю строфу:

Эта звонкая непостижимая песнь — она взрывает
Целительными вопросами вязкий воздух.
Фабр, стянувший всю муниципальную огневую мощь
Под заливающееся дерево, обнаружил,
Что цикады глухи.

* * *

В заключение — необходимое замечание в связи с глухотой цикад. Вот сонет (со сдвинутым ключевым двустрочием), где поэт рефлектирует о самой поэзии. В нем все нагружено смыслом, даже сноски, которые я тоже приведу.

Нас с детства греют миражи да глюки:
Культуры Храм, Искусства Божество,
художники — еродулы

75 его,поэты — его верные мамлюки76^!

Коси́тся на природу мастерство,

под роды ко́сят творческие муки.
Художник добр. Он не обидит мухи
(ну, разве малость брата своего).

Но к старости страданья скоплен опыт,

и лишние шумы слышны как шепот.

Возделывай, художник, тихо куст свой,

но не за счет живых, а вместо сна.
Жизнь подлинна. Искусственно искусство.
Поэзия, где твое место, знай.

Странно. Поэт — хорошими стихами — пробует окоротить поэзию. В храме культуры, говорит он, обитает божество искусства, художники — распутники при храме, поэты — свирепые мамелюки. Но храм и обитающее в нем божество реальностью не обладают, все это — миражи да глюки, и поэты-мамелюки охраняют фикцию, а художники — уже и говорить не хочется. Вот где, оказывается место поэзии.

Такой, некоторым образом, оксюморон: Милитарев, несовместимый с самим собой. Попробуем, однако, справиться с этим противоречием.

Итак, повзрослевший поэт, homo tardus, отрясая грезы юности, отрекается от веры в фетиши культуры. Ложный блеск искусства его более не соблазняет. Ключевое двустрочие «английского» сонета, поднятое на один катрен, расставляет вещи по местам: опыт реальных страданий делает искусство «лишним шумом». Ибо искусственность искусства не может конкурировать с подлинностью жизни. Таков тезис.

Боюсь, что тут упрятана ошибка. В рассуждении пропущено важное, скорей всего — решающее звено. А именно — жизнь не сводится ни к событиям, ни даже к страданиям. Есть еще одна вещь, принадлежащая бытию, как сказал бы древний мудрец. Это вся полнота внутренней жизни личности, бытие духа, которое не может быть овеществлено и выражено иначе, нежели в поэтическом слове или зримом образе. Вот почему ученый-этимолог начинает сочинять стихи. Вот почему ни поэзия, ни какое-нибудь другое искусство не может «знать свое место»: такого места нет. Места многочисленны и разнообразны, они вольно дрейфуют в пространстве жизни и культуры. Постоянно только присутствие.