Охота за древом

Была погодка — Donnerwetter,
гуляли небо и земля,
и как оборванный катетер
моталась в такт судьбы петля.

Счет шел на вечность и на миги,

и таял прочности запас,
а жизни начатой вериги
легко менялись на отказ.

Случилось так, что все младенчество и детство обретенного сына было омрачено смертельно опасными болезнями. Добытийное тоху-ва-воху вернулось в образе постбытийной угрозы, чье пустое присутствие ощущается все время поблизости, рядом, за ближайшим углом. Вот почему в каждой строке стихов о сыне слышен голос «повторного и жгучего отцовства».

Тут, в неслыханном увеличении, вновь является мотив, который однажды прозвучал в обращении к дочери. Перед лицом возможной экзистенциальной катастрофы происходит коренная ревизия ценностных иерархий:

Но всю поэзию, культуру,
смысл и порядок мировой
я отдавал за фиоритуру
птенца с поникшей головой.

Другой раз эта ревизия уместилась в четырнадцать строк сжатой до сонета автобиографии; я приведу ее целиком:

Был вундеркиндом. В юности балбесом.
стал поздно — в тридцать — грызть наук гранит.
без денег, без чинов, без заграниц
трубил до перестройки мэнээсом.

Прирос под старость публикаций весом

в три с половиной тысячи страниц,
стал в чем-то первым (пусть сочтет хронист,
я расплевался с этим интересом).

Дочь, внучка чудные есть. В позднем браке сына

родил. Он болен. Держат медицина
да Бог — путем лекарств и операций.

Прошел с ним первыми кругами ада.

надежда есть. Мне ничего не надо,
как только к тельцу теплому прижаться.

В ситуации, когда любовь, страх, надежда, усталость, бессилие и новые порывы любви смешиваются и сменяют друг друга, возможно в одной строке доверяться Богу, а в другой, тут же, рядом, отрекаться от него. Сонет, датированный маем 2008 г., заканчивается строками, отсылающими к известной, давно странствующей по миру мифологеме о чудесном младенце и его особом предназначении:

И только ведома Творцу
в земном сценарии великом
роль, что доверил он мальцу
с терпением ангельским и ликом

.

Непосредственно следующий за ним сонет, датированный тем же маем — о Иове, который удовольствовался новыми детьми взамен погибших — заканчивается грубым бунтом, чей вызов усилен сниженной, блатной лексикой:

Я в суперпахана не верю.
Кто в кровь учил меня морали?

Это «в кровь» отдает феней в законе еще сильней «пахана». Однако тут же — вот он, метод сухой кладки! — следует максима из другого мира:

Нет, чем любовь, прицельней цели.

Контекст соседних строк стирает вековую пыль с внутренней рифмы «кровь-любовь», наделив ее новым смыслом, обостряющим контраст.

Затем, снова без перехода — текстологическое сомнение в точности трансляции библейских сюжетов, оно возвращает нас в русло начально заданной теологической темы:

Писцы там что-то переврали.

И, наконец, открытое в своей амбивалентности заключение:

Оплакать легче мне потерю
Тебя, чем смерть теодицеи.

Это об утрате веры.

Он очень непрост, этот Милитарев. Ему непременно нужно знать, почему в мире посеяны зло и страдание. Вот чего захотел, размышляя у постели опасно больного сына… Ему же, больному ребенку, он доверяет развести боль и страдание — в детской картине мира, чья перспектива выстроена с иной, нежели наша, точки зрения:

Но странно знать, что за страданье
судьба, усовестясь, дала
ребенку ангельское знанье:
боль в мире есть, но нету зла

.

О боли и страдании Милитарев говорит с пограничной прямотой и открытостью, на грани дозволенного. Чего стоит травмирующий «оборванный катетер», сопоставленный с произвольно раскачанной «петлей судьбы» — двух слов оказывается достаточно, чтобы войти в душную реальность больничной палаты, с паутиной вводящих и выводящих трубок, от которых зависит и не зависит мерцание жизни в детском тельце — но обрыв любой грозит катастрофой.