Охота за древом

Милитарев — с подаренным ему богатством и многослойностью внутренней жизни — прямое опровержение его собственного тезиса. Опровержение особенно убедительное в своей напряженной полноте. Да, есть прекрасные поэты, которых достаточно читать. Но Александр Милитарев принадлежит к другому классу — тех, кого необходимо перечитывать.

«Открытье требует отрытья

».

Пало Алто, 2010

Е. Б. Рашковский Историография понимания

Обсуждать, что мне, философствующему московскому дятлу, Евгению Борисовичу Рашковскому, лично понравилось, а что не понравилось в поэзии Александра Юрьевича Милитарева — не самая интересная из задач.

То, что поэт Александр Милитарев состоялся, это и дятлу понятно. А вот что самое, на мой взгляд, интересное, — то, что состоялся он в противоестественной (казалось бы) личной унии поэта и ученого.

Люди ученой братии часто пишут стихи. И чаще всего — неудачно. Стихи получаются вялые, назидательные, непонятно к кому обращенные. И это едва ли удивительно.

В труде ученого существуют мгновения «парадигмальных прорывов» (Томас С. Кун), мгновения «спонтанных интеграций» внутренне слабо соотнесенных между собой дискурсивных и образных потоков (Майкл Поланьи). Но большая часть осознанной жизни ученого — это мучительный, постепенный и рутинный процесс учения (на то он и «ученый»). Учения у материала собственных исследований, у предшественников, у непосредственных воспитателей, у коллег, у самого себя, нередко даже и у учеников. А уж после того, как падет на голову апокрифическое ньютоново яблоко, — мучительный труд над «головоломками» формализации, подбора категорий, теоретического выстраивания, внятного соотнесения собственных данных с тем, что делали до тебя или рядом с тобою другие.

Воистину, «наука умеет много гитик», и каждая из ее «гитик» подлежит — по мере возможностей, по наличию дискурсивного, полевого или лабораторного инструментария — уяснению, обсуждению, оспариванию.

Тот, кто знает поэзию изнутри — будь то сам поэт, будь то даже умный ученый-филолог, — может порассказать о том, что и в поэтическом труде присутствуют многие рутинные и технологические процессы, связанные с работой над рифмой, ритмом, размером, звукописью, с оттачиванием и контрастностью чередующихся мыслей и образов. Но всё это — на втором плане. Технология — как бы личное дело поэта, а также — некая res publica для немалочисленных спецов-филологов.

Но мiр ждет от поэта не интеллектуальных технологий, пусть даже несущих в себе самые глубокие содержания (как ждет он их от ученого), но иного. Я бы отважился определить это иное как некую неприневоленную стенограмму мыслей, страстей и внезапных образных чередований в потоке ритмически благоустроенной речи77. Страсти и образы подчиняются языку и одухотворяются языком, а через язык — в законосообразностях и парадоксах языка — мыслью и самосознанием. И в этом смысле, как писал Бенедетто Кроче, поэзия синонимична человечности78.

К самой себе — через собеседника — обращенная мысль — вот что образует суть тайного, но столь трудно понимаемого союза науки и поэзии. Но тайна эта чаще всего ускользает от самих же «научных» людей. Ученый, подобно детективу, должен искать процессы взаимных переходов и взаимных опосредований мысли, поэзия же, внешне исходя из навыков, образов и нестрогих ассоциаций обыденной речи, делает акцент на стремительное, на дискретное, по пушкинским словам — «глуповатое»79. Акцент на неожиданное, нетривиальное, на удивление перед вечной новизной мiра в обманчивой случайности мысли и образа80.

И коль скоро сам я, будучи человеком из ученой братии, в какой-то мере принадлежу и к диаспорному племени поэтов, то не могу не вспомнить одно из частных, но насущных для меня определений лирической поэзии, которое внезапно подарил мне в застольном разговоре саратовский историк Игорь Юрьевич Абакумов: лирическая поэзия есть, в некотором роде, историография понимания81. А ведь, действительно, это определение — в «десятку». Ибо весь круг научных социогуманитарных знаний можно было бы по аналогии назвать историографией объяснения82.

И вот, на гранях двух частных определений — поэзии как историографии понимания и социогуманитарного знания как историографии объяснения — и строится весь наш краткий разговор о поэзии ученого-лингвиста Александра Юрьевича Милитарева. Ибо сама его жизнь строится на гранях этих двух больших и взаимно неразменных историографий: историографии объяснения (труды по исторической лингвистике — прежде всего афразийских, или семито-хамитских, языков — и по общим культурологическим проблемам истории еврейского народа83) и историографии понимания (то бишь поэзии).

Сам научный дискурс Александра Милитарева, построенный на проблематике прорастания нашего-с-вами-языка, нашего-с-вами-мышления, нашей-с-вами-истории сквозь толщи пространств и времен, оказывается для него одним из главных источников поэтического вдохновения.