Охота за древом

Конечно, в наши дни за поэзию может сойти и нечленораздельный крик. Но Милитарев — классицизирующий модернист, и потому его личностная открытость приторможена, сдержана, сублимирована, она как бы вязнет в затрудненном чтении — благодаря усложненности поэтической речи парадоксальными столкновениями образов, отсылками к разным культурным кодам, дразнящими герметическими затемнениями смыслов. Так создается особая интеллектуальная чувственность милитаревской поэтики.

* * *

В последнем разделе книги собраны переводы — с испанского (Луис де Гонгора, Рубен Дарио, Мигель Эрнандес) и с английского (Эмили Дикинсон, Эдгар Аллан По, Луис Симпсон, Ричард Уилбер). Тут все должно быть наоборот: говорение от первого лица запрещено, искусство стихосложения подчиняется искусству перевоплощения. На самом деле, как известно, поэзия непереводима. Поэтому так называемый поэтический перевод антиномичен по своей природе, его центральное понятие — понятие эквивалентности — двусмысленно. Текст перевода стремится приблизиться к оригиналу — такова идеальная цель. В то же время любая попытка сказать то же на другом языке агональна, переводчик, хочет он этого или нет, вынужден состязаться с автором.

Вот случай, когда переводчик сознательно принимает вызов.

Эмили Дикинсон начинает свое стихотворение:

Success is counted sweetest
By those who ne’er succeed.

А Милитарев переводит:

Лишь тот знаток удачи,
кто вечно мазал в цель

.

Парадоксальная мысль принадлежит поэтессе, но у нее она декларирована в виде обобщенного суждения, тогда как переводчик заменил суждение метафорой, инкрустировав к тому же строку лексически сниженным «мазал». Попутно он изменил всю конструкцию стихотворения, ибо у Дикинсон идет композиционное нарастание — от вводных сентенций-деклараций первой строфы к развернутому образу второй и третьей, тогда как переводчик строит композицию посредством нанизывания образов. Все это чистый Милитарев.

Нельзя не заметить, что уже первая вольность, «мазал в цель», заключает в себе элемент провокации. С чем, собственно, мы тут имеем дело? То ли переводчик «промазал мимо цели», то ли он декларировал свое право выразить центральную мысль чужого стихотворения в ином, персональном стилистическом ключе. Полагаю, что именно второе намерение надо принять в качестве коннотирующего заявления, упрятанного в его переводческой акции.

Замечательный пример мерцающей смены подчинения и состязания — перевод «Ворона» Эдгара По. Состязающая составляющая здесь многомерна: знаменитое стихотворение искушало своими трудностями не одного русского поэта (в числе других — В. Брюсов, Д. Мережковский, К. Бальмонт, М. Зенкевич…). Тут не место сопоставлять переводы, скажу только, что перевод Милитарева, который он шлифовал в течение многих лет, — безусловно из лучших.

Так вот, об отношении к оригиналу. Первые две строки —

Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore

— переведены так:

Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
Над престранным изреченьем инкунабулы одной

В первой, задающей тон, строке удались даже акустические переклички в ударных слогах: «midnight dreаry» и «полудреме» и даже размытое «pondered» и «пустынном» — нам дают услышать музыку оригинала. А по содержанию: Милитарев свел предмет размышления до одного изречения (что логично), а книгу назвал инкунабулой, чего у По вовсе нет. Тем не менее, это замена, которая столь же точно, сколь экономно отвечает большей половине строки: «quaint and curious volume of forgotten lore…»