Охота за древом

В двух других стихотворениях этого раздела род сгущается до родства. Одно из них обращено к дочери. Я к нему еще вернусь. Второе посвящено деду поэта — и тут дело идет о двойном родстве, кровном и духовном. Дед, Соломон Майзель, полиглот и знаток восточных языков, выдающийся ученый-лингвист, рано ушел из жизни, но с внуком успел дружить. А когда внук вырос и стал ученым, он завершил, отредактировал и издал главный труд деда, оборванный ранней смертью73. Для этого молодой ученый должен был понять, как мыслил дед, и научиться думать, как он. Такая вертикальная связь дается редко. Может быть, поэтому стихотворение про деда оказывается в книжке как бы особняком. Это единственный почти завершенный, не хватило мелочи, венок сонетов — форма, как известно, требующая особой виртуозерии. Но это еще и единственный в книге текст, выстроенный на манер биографического повествования. В этом отношении он милитаревский и не милитаревский вместе — ибо линейная наррация чужда его поэтической системе. Временной вектор, пусть даже вектор одной человеческой жизни, в качестве принципа организации стихотворения — не милитаревский, Милитареву-поэту требуется многомерное пространство ассоциаций, перекрестных отсылок, со- и противопоставлений, смысловых и акустических созвучий. Время его стиха парадоксально, поскольку оно в конечном счете сводится либо в картинную одновременность, либо во вневременность смыслов.

Стихи, посвященные деду, задают думающему читателю (другой тут просто неуместен) трудную задачку. Сам автор во втором сонете венка сообщает то, с чего я начал: он соотносит все, что будет сказано, с собственной биографией.

Дед для меня стал образцом и тайной.
В преемники я был назначен с детства
семьей. Был худшим для нее из бедствий
его уход, внезапный и летальный.

Последний труд его монументальный,

оборванный, достался мне в наследство,
а я и знать не знал, по малолетству,
что путь мой мечен в перспективе дальней.

Заявлено, что стихи представляют собой чистое описание состоявшейся истории, определенной реальности, к которой автор органически причастен. Таким образом, под вопрос ставится школьное правило, требующее строгого различения автора и лирического героя. Ставятся под вопрос и более изысканные литературоведческие теории, признающие эстетическим предметом текст, и только текст — пусть в отношении к другим текстам, но безотносительно к биографии и, уж тем более, вне зависимости от намерений автора.

Тут Милитарев выпадает из правила. Многие его стихотворения суть не что иное, как словесное прояснение, словесное выражение и словесное проживание экзистенциально напряженного фрагмента собственной биографии. Одно невозможно отделить от другого, сам текст не дает.

Сказанное не касается двух-трех превосходных образцов любовной лирики — тут можно обойтись воображением. Но вот упомянутое раннее обращение к дочери:

Плоть от плоти, душа от души,
одичалой оливы отросток…

Только этого в жизни хотел,

все, что кроме, соломы горенье.
Лишь об этом — сплетение тел
и последнего вздоха прозренье.

Чувство отцовства, выраженное с несдерживаемой прямотой, вполне, если можно так выразиться, предметно, это столько же поэзия, сколько реальное переживание. Такое полное сращение текста и проживания собственной жизни особенно явственно в стихах о поздно рожденном сыне. Они собраны в самостоятельный раздел («Из цикла „Второе отцовство“»), хотя, снова, ответвления темы попали в другие места. Так, большое стихотворение «Детям» входит в цикл «Филология», хотя могло бы быть вместе с другими стихами об отцовстве. Я догадываюсь, почему оно не там: в нем больше иронии, чем боли.

* * *

Боль — в цикле о позднем отцовстве, отраженном в самом названии книги. Здесь отброшена сама возможность поэтических отождествлений, первое лицо есть первое лицо, «я» равно «я» бесхитростно, без остатка. В первом стихотворении — «Сыну» — все главное сказано.

Невероятность события:

Пусть акт зачатья невозможен
как суперстохастичный акт,
сам факт рожденья непреложен —
с каталки вопиющий факт.

Чудо возникновения бытия из «ничто», подчеркнутое, для пущей подлинности, прямой отсылкой к библейскому акту творения в его древнееврейском назывании:

…мое прямое продолженье
из тоху-боху в мир рвалось.

…Миг вечности часы пробили:

я в руки взял свое дитя.

И далее, сквозь нагромождение тропов просвечивает беда, поставившая под вопрос только что явившуюся жизнь: