Охотничьи тропы

Охотник до солнца ушел в тайгу,
Снег падал на плечи бел.
Горы молчали. Ветер в логу
Лесную легенду пел.

Юные сосны там и тут

Прятали кос убор.
Небо темнело. Обрывки туч
Плыли по склонам гор.

Там, где таежный кустарник сед,

В кругу ледяных болот,
Охотник напал на звериный след
И молча шагал вперед.

Но у поляны, за спуском крутым,

Где хмуро глядел откос,
Тропа изогнулась. И снег, как дым,
Над белым огнем берез.

И все зашумело. От крепкого сна

Проснулся глухой бугор.
Тайга зашаталась, как будто она
Пыталась лететь в простор.

Никто не окликнул сквозь пестрый гам,

Сквозь белую кипень тут:
Охотник, как бы ты ни был упрям,
Найди под скалой приют…

Лишь сивая грива слепой тайги

Да павшего дерева гул…
И черная шапка в дыму пурги,
Качаясь, плыла в тайгу.

Пурга бушевала, пока сухой

Мороз не хлынул с небес,
Пока не укрылся белой дохой
Зеленоватый лес.

Пускай все тропинки позамело

Той бешеною пургой,
Охотник под вечер вернулся в село
С добычею дорогой.

По рыхлой дороге он грузно шагал,

Тряся лохматым плечом…
Видно, в тайге ни мороз, ни пурга
Охотнику нипочем.

Г. Федосеев НЕПОКОРЕННЫЙ

Это было в ноябре, когда по Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Черным белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймленная по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья — все казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до вершины реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались ходом. За последним подъемом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.

В верхнем ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый — это от постоянных ветров и непосильных морозов, но ниже он рослый, стройный, и уже у русла реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночевки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костер и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.

— Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, — сказал он, и, несколько подумав, добавил: — Придется итти, не он, так кто-то другой тут промышляет.

Мы надели котомки и, с надеждой на лучшее, ушли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и все окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Черный кобель, выскочив из-под саней, с лаем бросился на нас, но, узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил уже пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково Петруха Кормильчик. На нем низко на плечах, подвязанная широким ремнем, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками щеголяли своей новизной.

— Заходите, раздевайтесь, — проговорил он после минутного молчания. — Чай готов, будем ужинать. — И старик засуетился.

В палатке было тепло и уютно. От кедровой хвои, которой толсто был устлан пол, шел смолевый запах. На железной печи, шумно играя крышкой, кипел чайник. Мы сняли котомки, разделись и стали отогреваться.