Охотничьи тропы

— Ну, теперь бы с тем управиться, — сказал довольным тоном Кормильчик, подсаживаясь ко мне и выпуская изо рта тонкую струйку дыма. Отдыхая, он сделал из веревки узду, надел ее на голову матки и крепко притянул к ногам.

Мы вытащили свой груз на тропу, благо что она оказалась совсем близко. Мищенко сейчас же отправился за лошадью, чтобы на ней подтащить зверей к палатке, а мы с Кормильчиком ушли ловить быка.

Зверь, оставшись один, шагом вышел на соседний хребет и, добравшись до утесов, лег под старым кедром отдыхать. При нашем приближении он вскочил и, как бы встречая, сделал несколько шагов вперед. Он стоял на небольшой площадке, окаймленной с трех сторон отвесной скалой. От нашего взгляда не мог ускользнуть его воинственный вид. Он не собирался сдаваться, и скорее предупреждал нас, что силы его еще не покинули и что он готов обороняться. Его большие глаза, в которых играли отблески заходящего солнца, были полны решимости. Он грозно мотнул рогами и приготовился к прыжку.

— Смиришься, неправда, — бурчал Кормильчик. Он подал мне знак итти вперед, и мы, осторожно передвигаясь, преградили зверю выход с площадки. Бык заволновался. Он будто вдруг понял, что попал в западню. Одно мгновенье, и в нем как бы воскресла уснувшая сила. Он стремительно бросился вперед к нам и со всего размаха ударил рогом о кедр, за которым едва успел скрыться Кормильчик. Рог от удара у основания сломался и, описав в воздухе круг, упал на снег. Зверь отскочил назад. Теперь он стоял в профиль ко мне, расставив задние ноги. Горящий злобой взгляд был по-прежнему полон решимости. Кормильчик, не торопясь, но все время с опаской поглядывая на зверя, снял котомку, достал аркан и набрал его небольшими кругами в руку. Затем он медленно вышел из-за кедра и ловким броском поймал быка. Одно мгновенье — и зверь заметался по площадке, он бросился в одну сторону, в другую, но конец аркана Петруха успел захлеснуть за кедр, и зверь, до хрипоты затянув на шее петлю, упал в снег. Казалось, наконец-то он сдался. Но вдруг бык вскочил и, подхваченный какой-то неудержимой силой, рванулся к обрыву. Что-то страшное, решительное блеснуло в его возбужденных глазах. Еще одно мгновенье, и мы видели, как он огромным прыжком бросился вперед. Аркан лопнул и зверь, свернувшись в комок, полетел в пропасть. Сейчас же снизу послышался грохот камней и треск сломанного дерева.

Мы спустились под утес и подошли близко к зверю. Он лежал комком, приваленный валежником и снегом. В его помутневших глазах теперь не было гнева и даже беспокойства. В них, как в зеркале, отображалось большое физическое страдание. Зверь умирал. Его дыхание становилось все реже, глаза скоро перестали закрываться, и мы видели, как погасла в них жизнь.

— Не покорился… — произнес тихо Кормильчик. Он достал кисет и, не торопясь, закурил.

В моей памяти остались надолго этот смертельный прыжок, черный неприветливый утес и умирающий на окровавленном снегу бык.

На другой день вечером мы добрались с живым грузом до маральника. Через час после того, как груженые сани въехали во двор, изюбры были освобождены, и мы видели, как они метались по маральнику.

Н. Устинович СПИЧКА НА СНЕГУ

Во время завтрака Максимыч сообщил:

— На прошлой неделе вывез я в поле падаль, устроил лабаз. Думал — волки придут. А волков этой зимой и днем с огнем не сыщешь.

И, пряча в усах улыбку, добавил:

— Сегодня ночью лиса там была…

Я насторожился.

— Подкараулим? — предложил Максимыч.

— Конечно! — подхватил я.

— А приходилось тебе бывать на лабазе? — спросил охотник.

— Нет, — сознался я.

— То-то! Слушай, что буду говорить, да на ус мотай.

И Максимыч начал посвящать меня в тайны охоты на лабазе.

— Самое главное — тишина. Кашлять и разговаривать нельзя, курить нельзя, ходить по снегу нельзя…

— Как же это не ходить? — перебил я.

Максимыч стукнул меня пальцем по лбу:

— Соображать надо! Зверь боится следов человека. А мы поедем верхом на конях, с седел заберемся на лабаз, кони же пойдут дальше. Понял?

Я кивнул головой, втайне досадуя, что сам не додумался до такой простой вещи.

На заходе солнца мы выехали из деревни. За спиной у Максимыча сидел сынишка Павка, — он должен был отвести коней обратно.

Долго ехали по полю, спустились к перелеску. Тут охотник молча показал в сторону: снег был прострочен ровным пунктиром лисьих следов.

В двух десятках шагов от падали росло несколько густых елок. Между ними был искусно замаскирован деревянный помост — лабаз. Мы взобрались туда, не слезая с седел.

И вот затихло вдали звяканье стремян, в сумерках расплылся горизонт. Среди елок прорезался рог луны. Мы остались одни среди тишины и безлюдья.

Максимыч долго усаживался, кутался в собачью доху, обламывал веточки. Я положил двустволку в развилину сучьев.

Подмораживало. Снег из розово-белого превратился в светлосиний. В поле, на дороге слышался скрип полозьев.

— Хочется курить, — чуть слышно шепнул я.

Максимыч погрозил пальцем.

Время тянулось медленно. Затекли согнутые ноги, стала ныть поясница. Хотелось спрыгнуть вниз, походить по хрустящему снегу.