Охотники до чужих денежек

– Живу я здесь вообще-то, – злобно фыркнула она и с непривычной для нее брезгливостью обвела расхристанного сына взглядом. – Ботинки новые испортил. Костюм ни на что не похож. А куртка? Она же немалых денег стоит, а ты в ней в луже валяешься. Как не стыдно, прости, господи?!

Несколько раз сильно зажмурившись и помотав головой, Данила вдруг резко сел. Качнулся. Подержался грязной рукой об пол, словно это был и не пол вовсе, а корабельная палуба. Затем отполз немного и, опершись для надежности о стену, обхватил голову обеими руками.

– Все знаешь? – услышала Вера Васильевна минуты три спустя.

– Знаю, а то как же! Тут все об этом знают!

– И что?!

– А ничего! Зинка говорит, что посадит тебя. В свидетели идти собирается.

– Пускай идет. – Он фыркнул, все еще находясь под воздействием винных паров, и с бесшабашностью пьяного человека рассмеялся: – А мне какая разница, где жизнь коротать: здесь или на зоне? И какая, собственно, разница – за что. На мне и так пробу уже негде ставить, мать, потому как сын твой – убийца. Поняла?!

Мысленно ахнув, она опасливо покосилась на входную дверь и тут же прикрыла его жесткие губы ладонью. – Чего плетешь-то, дурила?! Напился, так и сиди молчи! Убийца он!.. Похлеще тебя убийцы на свободе гуляют, и ничего. А ты кого убил? На войне все убивали. Вот и ты убивал. Идем-ка лучше в постель. – Вера Васильевна, кряхтя, поднялась и, подхватив сына под мышки, волоком потащила его в комнату.

Данила ей не помогал, но и не сопротивлялся. Позволил снять с себя грязную одежду и с горем пополам вскарабкался на диван.

– Ты подреми пока, – засуетилась мать, сворачивая его грязную одежду в большой комок. – А я пойду замочу все...

Она ушла, оставив его одного, и до Данилы донесся звук открываемой в ванной воды и грохот тазов о ванну. Искренне надеясь на то, что мать там провозится достаточно продолжительное время, он просчитался. Потому как возникла она перед ним через считанные минуты. Молча села у него в ногах. Подперла пухлый подбородок ладонью и уставилась на него взглядом прокурора.

– Ну что ты на меня так смотришь?! – взорвался он совсем скоро. – Чего ты хочешь?! Каких слов покаянных ждешь от меня?! Раскаяния?! Его не будет! Потому как не виноват я ни в чем, поняла?! Не виноват!

– Не ори, поняла. – Вера Васильевна скорбно поджала губы и принялась теребить край передника. – Только скажи-ка мне, сынок мой дорогой, как ты со всем этим жить собираешься дальше?

– С чем с этим? – нервно вскинулся Данила и в ярости шарахнул кулаком о бетонную стену. – С чем с этим, мать?! Те, кого я отправил раньше времени на тот свет, сами туда усиленно просились, понимаешь? Им ни милиция, ни совесть, ни прокурор были не указ. С ними только так можно и возможно было поступать.

– Это кто же тебя так надоумил? Кто же стал для тебя дланью господней, указующей, что и как нужно делать с людьми?! Уж не сам ли всевышний? Чего молчишь, паразит?! Отвечай матери: по какому такому праву кто-то поступил так с моим ребенком? Кто послал его убивать в мирное время? Кто позволил этому судье-невидимке использовать моего сына, для которого я от себя куски отрывала, в таких гнусных целях?!

Вот уж чего не ожидал от матери Данила, так это подобной пламенной речи. Простая русская женщина, всю свою жизнь протащившая на своем горбу воз неисчерпаемых жизненных проблем, не видевшая ничего дальше своего носа, узнающая о смене погоды, денег и правительства лишь в очередях, и вдруг такое...

– Так получилось, мать, – просто ответил Данила.

Он не нашелся, что еще ей ответить. Все слова были сейчас никчемны перед материнским горем за несостоявшуюся жизнь сына. Она, против обыкновения, даже плакать не могла. Глаза оставались сухими, выражение их скорбным, а взгляд их опалял его похлеще огня...

– Прости меня, мать. Прости за все. – Данила протянул руку и, взяв ее ладонь в свою, слегка сжал. – Сейчас уже поздно. Слишком поздно. Я через все переступил, через все и через всех. И через тебя. И... даже через нее...

Выдержка ему изменила, и Данила уткнулся лицом в подушку. Плечи его завздрагивали, и мать услышала его сдавленные, по-мужски скупые стоны.

– Чего же теперь орать? Слезами горю еще никто помочь не смог, – без былой жалости и с удивительной для самой себя твердостью произнесла Вера Васильевна. – Слышь, Даня, что я тебе скажу...

Данила мгновенно затих, поразившись тому, каким тоном произнесла мать последние слова.

– Я тут думала на досуге и немного поняла, во что ты вляпался, – медленно начала мать, уставясь невидящим взглядом в стену напротив. – Что-то у тебя вокруг Элки этой закручено, ведь так?

Он промолчал, но то, что не стал ничего отрицать, ее вдохновило.

– Спасать тебе ее надо, шалаву эту.

– Кого? – Не сразу понял он хмельным своим разумом, развернувшись к матери и уставившись на нее, насупив брови.

– Кого, кого, – ворчливо пробубнила она. – Элку, кого же еще! Думаю, что влипла она в историю похлеще, чем ты.

Данила понимающе хмыкнул и с одобрением пробормотал:

– А ты, мать, не так проста, как я думал раньше. С чего же, интересно, ты такой вывод сделала?