Охотный Ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля

Пиршества, происходившие обыкновенно по ночам, разумеется, в известной уже вам комнате «Железного» трактира, состояли в умеренном количестве блюд, которые мы запивали пивом и мадерою или лиссабонским. Пили немного, но с непривычки чувствовали себя совершенно пьяными, может быть, по юношеской живости сочувствия к тем из нас, которые действительно хмелели от водки. Нас опьяняло веселье, болтовня, шум и хохот, опьянял нас разгул, и мы выносили его вместе с собой на улицу, не хотелось с ним расставаться и идти домой, чтобы заспать его на казенной подушке; надобно дать ему хоть немножко простору на свежем воздухе, вдоль «по улице мостовой». Разгоряченным головам нужно было чего-нибудь особенного, небывалого, надо, напр., прокатиться на дрожках, но не так, как катаются люди, а на свой особенный манер. И все мы, человек пять или шесть, должны разместиться порознь, и каждый садится верхом на лошадь, ноги ставит вместо стремен на оглобли, а чтобы не свалиться, руками ухватится за дугу, а сам извозчик сидит на месте седока и правит лошадью. И вот, при свете луны вдоль Александровского сада плетется гуськом небывалая процессия, оглашаемая хохотом и криками. Это, по-нашему, была пародия на «Лесного царя» Гёте, и на «Светлану» Жуковского.

Другой раз мы охмелели в воинственном расположении духа; мы были в мундирах со шпагою и с треуголкой на голове. Нам пришла счастливая мысль обревизовать будочников, исправно ли они сторожат при своих будках и кто из них не сделает нам чести под козырек, подобающую нашему офицерскому чину, того колотить. Не знаю, сколько мы совершили опытов такого дозора, хорошо помню только вот что: каждый раз, как только кто из нас обидит будочника, тотчас же сунет ему в руку гривенник или пятиалтынный сердобольный Каэтан Андреевич Коссович».

А вот что делать было бедному студенту без карманных денег? Хорошо, конечно, если знакомые позовут отобедать, а иначе можно было и весь день проходить голодным. Поэт Яков Полонский в таких случаях шел к Печкину и «проедал двадцать копеек, заказывая себе подовой пирожок, политый чем-то вроде бульона». А если карман был совсем пуст, то «случалось иногда и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом».

Студент математического отделения Алексей Писемский, не испытывая денежных затруднений, мог позволить себе и нечто большее, чем калач за 5 копеек. Во почему главный персонаж его автобиографического романа «Люди сороковых годов» Вихров не скупясь нанимает у Тверских ворот (где была извозчичья биржа) на целый месяц извозчика на чистокровных рысаках, «чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы». Другой герой посылает своего мужика с двадцатипятирублевой ассигнацией в «Московский трактир к Печкину» за «порцией стерляжьей ухи, самолучшим поросенком под хреном» и бутылкой «шипучего-донского», то есть шампанского. Надо ли говорить, что «уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными».

А вот бывший студент университета, закончивший юридический факультет в 1842 году, и замечательный поэт Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864) любил выпить у Печкина коньяку. Это было в тот период, когда Григорьев увлекся славянофильством и, состоя под большим влиянием Алексея Хомякова, строго соблюдал пост. Как-то в одно из воскресений Великого поста он пришел в трактир, увидев за одним из столов приятеля и коллегу, критика Алексея Галахова. Узнав, что Галахов заказал кофе со сливками, Григорьев последовал его примеру. Но когда половой принес кофе, Григорьев, вспомнив про постный день, отказался употребить его, прежде всего по причине наличия сливок, пить которые было грех. И тогда поэт заказал себе… большой графин коньяка. На изумленный взгляд Галахова Григорьев невозмутимо ответил: «Зане в святцах на это вино разрешается». Зане – устаревшее уже к тому времени старославянское слово, означавшее «ибо». Григорьев повторял его без всякого повода.

Один из современников назвал Григорьева в эпиграмме «бесталанным горемыкой». Это было и правдой, и нет. С одной стороны, он был очень талантлив и как критик, и в качестве поэта и, по свидетельству Галахова, «не даром носил имя Аполлона, знал несколько иностранных языков, искусно владел игрою на фортепьяно и очень походил лицом на Шиллера». С другой стороны, Григорьеву всю его короткую жизнь (42 года) как бы не сиделось на одном месте. Уроженец Москвы, после университета он ни с того ни сего сорвался в Петербург, затем вернулся в Первопрестольную. В конце жизни вдруг уезжает в Оренбург, а умирает в Петербурге от запоя. Он и книгу-то свою назвал «Мои литературные и нравственные скитальчества».

Всякого рода литераторам в трактире Печкина было будто медом намазано. Таланту они могли быть разного, но обеденный стол уравнивал всех. Забытый ныне поэт Александр Аммосов, подозреваемый в причастности к писаниям Козьмы Пруткова, сочинил за трактирным столом шутливое стихотворение «Мысль московского публициста»: