Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование

«Каждый думает о себе и старается урвать что-то себе, мало кто делится с другими. Норвежец относится к украинцу хуже, чем к собаке. Он знает, что украинец голодает, все это знают, ибо украинцы не получают посылок из дома. Однако он просто об этом не думает, а гонит этого украинца, как отгоняют назойливую муху или букашку. Больше всех попрошайничают русские и украинцы, и это понятно. Для них это вопрос жизни или смерти. Они голодны, а кто не будет унижаться, когда дело обстоит таким образом, что возможно появится шанс выжить. Норвежцы тоже так делали, когда речь шла об их жизни – до того как они начали получать посылки. За несколько сигарет, которые норвежцы получают больше других, они могут выменять целый рацион хлеба у истосковавшегося по табаку русского или кого-нибудь другого… Некоторые не стесняются торговать объедками от селедки, которые они все равно бы выбросили, и которые подобрали бы доходяги… Неудивительно, что наш друг Альфред с горечью и определенной долей презрения говорил, что норвежцы «хуже армянских евреев». Это слова иностранца, который в течение длительного времени ежедневно находился вместе с норвежцами и наблюдал их вблизи среди тысяч других заключенных» (25, Том III, с. 45).

Ярким контрастом звучит, однако, пассаж из воспоминаний Ханса Каппелена:

«Дружба была потрясающей. Норвежцы помогали друг другу. Весной 1944 я был в очень плохом состоянии… Я буквально умирал с голоду. Мне помог друг, Эрик Клепциг. Он был по профессии каменщиком и получил работу вне лагеря. Каким-то удивительным образом он раздобывал хлеб и иногда другую еду, которую давал своим товарищам, мне в том числе. Тогда это спасло мою жизнь. Если кто-то был на грани гибели, остальные давали ему часть своей порции, и многие спаслись таким образом от неминуемой смерти» (10, с. 131).

Противоречие между высказываниями Каппелена и Нансена возможно кажущееся, поскольку Нансен говорит об отношениях между норвежцами и ненорвежцами, а Каппелен – об отношениях между норвежцами. Ойген Когон указывает на некоторые светлые стороны групповой принадлежности:

«В таких группах человек снова становился человеком, снова и снова, несмотря на то, что ежедневный труд и наказания, линейка, барак и все остальное в концлагере унижало человеческое достоинство. Несмотря на полосатую одежду и стриженый затылок люди видели лица друг друга и выпрямлялись. Они видели такие же страдания, такую же гордость и у них возникала надежда… Группа была в лагере, пожалуй, лучшим и прекраснейшим феноменом» (22, с. 346).

Однако тот же автор указывает на то, что группа таит в себе и определенную опасность. Это становится ясно, когда речь идет о политических группировках:

«Левые партии были единственным феноменом, который в неизменном виде перешел из социальной структуры внешнего мира в концентрационный лагерь, и таким образом, сторонники левых взглядов нашли в лагере уже известный им духовный мир, на который могли опереться. Результатом были лучшие исходные позиции, более быстрое обретение своего самосознания. Однако возникала также опасность безудержной примитивизации и слишком сильного приспособления, которое было уже не защитным механизмом, а настоящей погибелью. Получило развитие такое явление как своего рода партия узников концлагеря, которые и духовно, и материально полностью приняли лагерную жизнь, не знали иного мира и не хотели знать его. Концентрационный лагерь с его механизмом власти и эксплуатации стал их миром» (22, с. 347).

Это высказывание Когона подводит нас к третьему ментальному изменению у многих «нормальных» заключенных, возникшему в результате пребывания в концлагере. Это изменение необходимо рассмотреть несколько подробнее.

Усвоение идеологии охранников

Бруно Беттельгейм пишет об этом так:

«Один заключенный достиг последней стадии приспособления к лагерю, когда изменил свою личность таким образом, что принял ценности гестапо, так что они стали его собственными… Положение заключенных было невозможным, так как в их личную жизнь постоянно вторгались то охранники, то другие узники. У них накапливалась агрессия. У новеньких эта агрессия проявлялась так же и вне лагеря. Однако постепенно заключенные усваивали для выражения своей агрессии слова, которые определенно не относились к их прежнему лексическому запасу, а, напротив, принадлежали к вокабуляру, перенятому у гестапо. От копирования устной агрессии гестаповцев оставался один шаг до копирования их физической агрессии, однако на прохождение последнего шага требовалось несколько лет. Случалось, что именно старые лагерники, которым поручали надзирать за другими, вели себя хуже гестаповцев. Это происходило в отдельных случаях потому, что они таким образом пытались втереться в доверие гестапо, а чаще потому, что считали это нормальным отношением к заключенным в лагере» (5, с. 447–448).