Окись серебра

— Как я уже сказал, мне угрожали, — закатил глаза Койл — кажется, мои слова не произвели на него никакого впечатления, и он по-прежнему не считал меня в полной мере своей госпожой. — Если бы я этого не сделал — хейлинский ублюдок бы всю мою семью вырезал… Да и меня самого бы тоже не пожалел. — Он так спокойно, так ровно об этом говорит… Не врёт ли? Конечно, от шингстенцев следует ожидать чего угодно, и я готова была поверить в упомянутые Койлом угрозы, но его на удивление сухой тон мне не понравился. — Мне пришлось делать то, что он скажет, а Вебер… — Койл хмыкнул. — Я попал под раздачу раньше него, поэтому он отделался легко. И вы не посмеете меня обвинить в том, что я не выбрал героическую смерть! — вдруг повысил голос он, глаза его как-то нездорово загорелись, и я отпрянула.

«Может, леди Кристина бы посмела», — подумала я.

— Но вы простите меня, ваша светлость. — Койл будто опомнился, хотя ему следовало сказать это в самом начале, ещё вчера, прежде всяких оправданий и объяснений. — Умирать мне не хочется, но вы… решайте как знаете.

И он вновь отвернулся к окну.

В тот миг я ощутила в груди странный жар — а затем он подступил к глазам, и я догадалась: это слёзы. Неужели его слова так растрогали моё сердце? Я сама себя не понимала. Разум твердил, что Койл манипулирует моими чувствами и на самом деле вовсе не раскаивается, а сердце… Оно было объято тем странным жаром и требовало поверить в искренность Койла, признать, что он просит прощения от всей души… И правда, кому хочется умирать? Пусть даже героической смертью, после которой тебя будут помнить и воспевать веками? Ты-то уже будешь мёртв, тебе это нужно не будет…

Я сглотнула горький ком и, не сказав ни слова, выбежала прочь из комнаты.

Die Gerechtigkeit II

1395 год от Великого затмения, февраль — март

Так прошло несколько дней, в течение которых я раздумывала, раз за разом перечитывала статью из закона, боролась со сковавшей сердце жалостью, искала в длинных летописях и скучных хрониках подобные прецеденты… Вебер буквально преследовал меня, хотя я призывала его съездить домой, повидаться с семьёй и вернуться ко дню свадьбы — к двенадцатому дню месяца новаса[38]. Но он не слушал, всюду ходил за мной по пятам и настаивал: думать не о чем, Койл заслуживает смерти.

Да и закон и прецеденты из летописей говорили, что он прав… И лишь жалостливое, сострадательное моё сердце твердило, что не всё так просто. Ведь мой отец поступил почти так же, что же, я бы казнила своего отца? Разве я не помнила, как охоч до угроз был враг и что это были за угрозы?

Но если не смерть… Чего тогда заслуживает сир Койл? Нельзя же пожизненно держать его в плену… разве что в темницу перевести, но не слишком ли? Может, оштрафовать — и достаточно?

Тем временем приближался конец зимы. На третий день месяца новаса меня ждали мои восемнадцатые именины — и я не чувствовала никакого предвкушения связанных с этим перемен. Кроме одной — свадьбы, хоть и знала, что это никак не изменит отношения ко мне окружающих мужчин, моих вассалов и подданных. Вряд ли в день моего восемнадцатилетия Вебер замолчит и предоставит мне право самой решать, что делать с Койлом. Койл же не перестанет забывать кланяться мне и не уберёт с лица эти полные презрения (чёрт ещё разберёт, к кому) усмешки. Капитан стражи по-прежнему будет посылать со мной на прогулки целый десяток гвардейцев, которые продолжат посматривать на меня не особо приятными взглядами.

Лишь от одного тебя я не жду чего-то, что меня расстроит. Ты же всегда всегда относился ко мне очень обходительно, любезно, с заботой и галантностью… Хотелось бы, чтобы после свадьбы ничего не изменилось.

В последний день зимы всегда служилась торжественная вечерняя месса, и я не могла её пропустить. Я всё-таки решилась надеть это розовое платье, служанки сделали мне причёску и накрыли волосы прозрачным вейлом… Но печать тоски и задумчивости на моём лице портила весь образ. Смотря на себя в зеркало в золочёной раме, я понимала: это никуда не годится. Я ждала тебя — ты же обещал успеть к моим именинам, — и не хотела, чтобы ты видел моё лицо таким… таким унылым! И я надеялась, что поход в церковь и погружение в молитву на два-три часа выведут меня из такого состояния…

Я пришла в храм задолго до начала мессы. По обширному помещению бродили редкие прихожане, прислужники расставляли свечи, подметали холодные каменные полы и расстилали ковры. Один из помощников священника увидел меня, поклонился и бросился в подсобное помещение за подушкой для скамейки, но я молча прошла к одному из подсвечников и рухнула на колени. В крошечных язычках пламени, что трепетали на фитилях десятка свечей, я легко могла разглядеть любящий взгляд Бога, легко могла почувствовать его тёплую заботу о своих смертных детях…

Я не плакала всё это время, с тех пор, как Койл и Вебер свалились на мою голову, но в тот миг ничто не мешало мне разрыдаться.