Окись серебра

— Я тоже тоскую, конечно, — пожал плечами он. — Но, если честно, за всеми этими делами мне удаётся забываться. Иногда мелькает мысль, особенно когда что-то не получается: нужно у отца спросить, отец точно поможет, подскажет, посоветует… А потом я вспоминаю, что отца нет, что мне никто, кроме сестры, уж точно не поможет.

— Почему же, ты всегда можешь рассчитывать на меня, — тихо произнёс Генрих и положил ладонь на пальцы Хельмута. Тот вздрогнул.

— Д-да, спасибо, — выдохнул он, не поднимая взгляда.

— Всё-таки смерть родителей — это то, что нужно просто пережить. Рано или поздно придёт принятие, — продолжил Генрих. — Хотя со смертью отца я смирился, а вот мать… Они умерли с промежутком в полгода, и это был настоящий ад. Сначала на мне оказалась огромная земля, множество проблем, требующих моего решения, замки, люди… Потом ещё и два брата, причём один — новорождённый. До сих пор не знаю, как я пережил это. Те месяцы для меня прошли попросту как в тумане: я носился туда-сюда, будто ошпаренный, постоянно что-то писал, приказывал, кого-то подолгу выслушивал… Иногда не было времени даже на сон. И всё это время в душе зияла такая пустота… Потом более-менее оклемался, как видишь, но до сих пор иногда становится так больно, что выть хочется.

Он замолчал, сжимая в чуть дрожащих пальцах бокал, но почему-то больше не пил. Хотя Хельмут на его месте выпил бы целый штоф и потребовал добавки. Он не думал, что Генрих когда-то вообще этим с ним поделится. Да, он знал, что лорд Франц и леди Виктория Штейнберги умерли едва ли не одновременно, он догадывался, что другу было очень и очень нелегко и перенести потерю родителей, и так резко принять на себя столько обязанностей по управлению огромным аллодом, и ещё и двух младших братьев при этом успевать воспитывать… Но Хельмут даже не рассчитывал на то, что Генрих решит выплеснуть всю боль, сжимавшую его душу. Стоило, конечно, предположить, что он станет искать поддержки у лучшего друга, но Хельмут не был уверен, что смог бы оказать её должным образом.

— Мне очень жаль, — процедил он, мысленно укоряя себя за то, что не может связать толком двух слов. — Я не знаю, как помочь тебе с этим, но я правда…

— Спасибо, — резко прервал его Генрих. — Твоя мать ведь тоже при родах умерла?

— Не совсем. Она ещё пару лун после родов прожила, но…

— И у тебя было такое, что ты винил Хельгу в её смерти? — задал друг неожиданный вопрос.

— Да, — признался Хельмут после короткой паузы. — Первые месяцы я вообще её ненавидел, хотя когда она только родилась, любил безумно… Мне понадобились годы, чтобы понять, что она не виновата.

— Просто мне иногда кажется, что я Рихарда до сих пор виню, хотя понимаю, что это безумно глупо. Потом до меня доходит, что винить следует скорее отца, чем брата: мама не хотела третьего ребёнка, особенно после нескольких выкидышей до этого, но он настоял… Он часто выпивал в последние годы. Нет, если честно, он всю жизнь выпивал, сколько я себя помню. Так вот, он ужасно хотел третьего ребёнка, но не застал даже его рождение — вино и виски его убили. — Словно смеясь над покойным лордом Францем, Генрих наконец осушил свой бокал и с громким стуком поставил его на стол. — А мать была уже немолода, она знала, что в сорок лет рожать небезопасно. Я пытался поговорить с отцом, как-то её защитить, но она сказала, что ей защита не нужна. И она очень любила своего ещё не рождённого сына. Помню, как мы с ней и Вольфгангом подбирали ему имя, стараясь забыть о смерти отца… В итоге мы Рихарда назвали так, как хотела она. Иногда я смотрю в его глаза и вижу маму — Вольфганг больше на батюшку похож. Тогда я понимаю, что потерял не всё, что так любил. Мне кажется, в Рихарде сохранилась частичка души нашей матери. — Всё это время он смотрел на Хельмута, не отводя взгляда, и тот пытался проследить, как менялись эмоции в зелёных глазах друга — от болезненного горя до светлой теплоты. — Поэтому теперь я так переживаю за лорда Джеймса. Его дочь растёт без матери, а ведь это не просто нелегко — порой это невыносимо. Особенно для ребёнка. Впрочем, что я тебе рассказываю…

Снова повисла тишина, нарушаемая лишь воем ветра за окном. В кабинете стало темнее из-за того, что солнце окончательно скрылось за тучами. Надо бы зажечь пару свечей… Но никто из них даже не пошевелился.

Они оба — и Хельмут, и Генрих — прекрасно понимали, что это внезапное душеизлияние было необходимо им обоим. Ведь если мёртвых не отпустить, то память о них не сделать светлой и чистой, перестав омрачать её собственной болью и тоской. Хельмуту даже показалось, что глазам стало как-то горячо: он уже почти забыл это чувство, когда хочется плакать… Но он сдержался. Завтра его именины, завтра его посвятит в рыцари его лучший друг — разве это не счастье? Разве это не то, к чему он стремился всю свою юность? Теперь он перестанет быть мальчишкой, а станет мужчиной.

Но как же ему хотелось, чтобы этот обряд увидели его родители…

* * *