Оккульттрегер

Как это часто бывает в не очень трезвом разговоре (абзацем выше законспектирована та часть беседы, где болтовня их еще не достигла определенного градуса), разговор оставил в памяти обоих разве что музыку (надо сказать, играло «Авторадио») и совершенно нелепые вещи. Неоновая лампа над их головами раз в десять минут принималась вдруг помаргивать в ритме первых аккордов «Shape of my heart» Гордона Самнера; на рукавах пальто Егора были пришиты одинаково черные, но при этом разные пуговицы: на левом – с четырьмя дырочками, на правом – с двумя; светло-розовая помада только подчеркивала, насколько у соседки некрасивые зубы; Егор посещал туалет в три раза чаще, чем его новая подруга; сама подруга имела нездоровую склонность во время беседы складывать салфетки от угла к углу и разглаживать сгибы ногтем указательного пальца, то медленно и тщательно, то единым царапом – или как это еще назвать; у них четыре раза стрельнул сигарету один и тот же смутный тип с печатками на пальцах и в совершенно глупой кепке, и запомнился-то он лишь потому, что ни кепка не вязалась с печатками, ни печатки с кепкой. Кассу, на правах джентльмена, посещал Егор, он помнил даже, что румянец кассирши имел такую силу, что пробивался через слой штукатурки, что на белом переднике кассирши, прямо под сердцем, располагалось пивное пятно, похожее на вереницу японских островов, но о чем говорили он и знакомая в отрезке между тем, как пошла третья кружка пива, и тем, как он начал вставлять ключ в замочную скважину (мурашки опьянения роились у него на затылке и щекотали уши), Егор не помнил, хотя знал уже, что ее зовут Майя («Как, бля, пчелу»), что она ровесница его, помнил, что упоминался даже знак зодиака, но какой – неизвестно, и неизвестно, когда упоминался, математика, математика, математика, математика, математика.

Получилось, что последние пять слов он произнес вслух и добавил после паузы: «Математика!» – на что Майя, несомненно прикрывая рот рукой, громко рассмеялась у него за спиной и неожиданно ухватила его за шиворот, так что даже слегка придушила Егора.

– Алгебра и начала анализа! – провозгласила она.

– Неслабо нас растащило, – не без одобрения сказал Егор, ласково покачиваясь под тяжестью обоих тел, ее и своего. Только теперь он заметил, насколько голос его устал от того, что приходилось продавливать криком веселые мелодии забегаловки и маршрутного такси, банджо, на котором наигрывал Бахус, расположившись поперек его мозга. Так Егор не сажал связки с тех пор, как болел за волейбольную сборную школы на районном кубке в бытность свою пятнадцатилетним тхэквондистом (слово, уродливость коего была обратно пропорциональна тому, что представлял из себя подтянутый, яснолицый, похожий на гимнаста Егорка).

Опять Егор и Майя разговорились, мешкая с замком, вышел сосед Егора по лестничной клетке, родитель той самой кофейной пепельницы в углу, замечательный тем, что являл собою недостающее звено в эволюции от утюга до Владимира Владимировича Путина. О эта белоснежная майка, эти синие треники, эти советские шлепанцы, эта шерстка, выбивающаяся из декольте, это голубое «Юра» на предплечье левой руки, эти зализанные к затылку волосы (бриолин или душ), эти складки вокруг рта, выдающие сильный характер. Беседа, начавшись по новой, уже успела прочесать старый кинематограф, откуда Майя в блуждающем порядке выполола несколько песен, ни одну из которых не знала полностью, самое большее – пару первых строк. Егор только успевал вставлять: «О, это тоже хорошая песня». На «Темной ночи», звучавшей у Майи в несколько лесбийском духе, сосед высказал с понятной претензией:

– У меня вообще-то дети спят.

– Спят усталые игрушки, книжки спят, – спела Майя. – Пойдем ко мне, что мы, зря торт покупали, пускай Олька тоже…

В левой руке у нее действительно оказался небольшой торт, заточённый в прозрачный пластик и обвязанный этакими посылочными бечевками поверх пластика.

– Неловко как-то, – заметил Егор, перемещая все же ключи от замка к карману. – Разбудим.

– Сказала бы я тебе, что неловко, – туманно изрекла Майя, туманным взором глядя в лестничный пролет, затем все-таки определилась: – Неловко, блин, таблицами Брадиса с похмелья пользоваться… Это такой профессиональный юмор, – добавила Майя саркастически, будто отстраняясь сразу как от юмора, так и от профессии.

– Да я понял, понял, – сказал Егор.

Они пошли вниз. Егор несколько раз оглядывался на соседа, последний с каждым оглядом постепенно рос в его глазах. Майя, в свою очередь, порастала всходами сюрреального остроумия вокруг того же «неловко», и пока они добрались, наконец, до дверного звонка, она успела сказать, что неловко есть мел вставными зубами, неловко пиздить глобусы из супермаркета, неловко пить водку без винегрета и т. д.

Звонить пришлось не очень долго, почти сразу после трели механического соловья не такой уж заспанный, а скорее совсем не заспанный, больше злой, нет, больше все-таки не злой, а сердитый детский голос по ту сторону двери спросил: «Кто?»

– А то ты не знаешь, – откликнулась Майя.