Оккульттрегер

– А отчего исчезали-то? – спросил Егор. – Разве нет оккульттрегера, который тысячу лет прожил?

– Говорят, что если не сможешь переосмыслить что-то, что-то принять, то исчезаешь и даже памяти о тебе не остается. Но я не знаю, как это – не принять, не переосмыслить. Как это сделать неправильно? Так что, если ты меня внезапно забудешь, знай: я не справилась с мутью.

Он захохотал:

– Господи! А на самом деле? Ты же учишься где-то, фантазерка?

Прасковья тоже засмеялась и ответила:

– Я в этом году буду поступать, у меня не получилось. Хочу на филфак. А пока работаю в таксопарке диспетчером.

– Никуда ты не поступишь, – сказал гомункул по ее указке. – Дура ты потому что!

– Тебя-то как зовут, умнейший ты наш? – с ехидцей покосился на него Егор.

– Миша, – ответила Прасковья за гомункула.

«Между прочим, четвертый раз Миша», – мысленно сказал гомункул.

«Ты еще Яриком побыл, спасибо, мне хватило», – мысленно ответила Прасковья.

На чай Егора Прасковья звать не стала, отговорившись, что домой уже, наверно, вернулся отец.

Поднимаясь по ступенькам, возясь с домашними делами, ужиная за телевизором, она с ужасом и восторгом вспоминала каменные глаза Егора. В тот день пришли два сообщения, на которые Прасковья не стала отвечать. Одно от Наташи: «Быстро ты, однако. Но трудно было устоять, согласна». Второе от Нади: «Я, конечно, не одобряю, но то, что он на Роберта Паттинсона смахивает, отрицать глупо».

– Ты сегодня был красный, потому что Егор был рядом? – спросила Прасковья у гомункула.

Гомункул кивнул.

Егор прислал совместные фотографии, на которые Прасковья ответила селфи с загадочной улыбкой и голыми плечами.

Глава 14

Что гомункула заберут, Прасковья ждала еще с января. Это чувство походило на ожидание ареста, в нем совмещались сразу и страх, что все рано или поздно да произойдет, и желание, чтобы все разрешилось как можно скоррее, и надежда на то, что на сей раз обойдется, сопровождаемая с каждым днем крепнущей уверенностью – не обойдется, не пронесет, придут. Поэтому она даже испытала некоторое облегчение, когда однажды днем в ее дверь сначала громко постучали, затем, будто вспомнив про звонок, несколько раз торопливо надавили на кнопку. То, что происходило дальше, было скучно: в фильмах и сериалах если и появлялись службы, связанные с ювеналочкой, везде они походили друг на друга – суровые, бездушные, отстраненные. Всегда в команде по изъятию ребенка находилась женщина, по интонациям в голосе – чисто концлагерная надсмотрщица. Примерно таких людей реальность художественно и презентовала Прасковье. Казалось, Прасковья и оба оборота замка завершить не успела, а дверь уже лихо распахнулась, и в возникли люди, оставив хозяйку квартиры чуть сбоку, между дверью, стеной и полкой для обуви. Зацепившаяся за дверную ручку Прасковья сама себе напоминала одного из неказистых легионеров, обреченно держащих скутум в то время, как в его сторону вприпрыжку мчался веселый Обеликс.

Женщин, сразу распространившихся по убежищу, Прасковья не стала особо разглядывать, ей понравились два рослых полицейских в форме чернильного цвета. Она помнила совсем недавнее время, когда прикид милиционеров был составлен из серых мешковатых предметов одежды, бедные служители закона выглядели так, будто с час назад нарядились из какой-то общей кучи. В то время Прасковье хотелось их накормить и утешить, когда они встречались ей на улицах города.

Не то было сейчас. Уверенные и оттого прямые, каждый из них озирался с таким наклоном головы, будто не осматривался, а прислушивался или принюхивался. Что-то анимешное сквозило в их поведении, что-то от мгновения самурайской дуэли между тем отрезком времени, когда герои замерли, готовые выхватить из ножен все, что полагается в таких случаях, и отмашкой собственно экшена. Горизонтальные солнечные лучи, направленные из кухни в прихожую, на удивление редкие пылинки, почти замершие в солнечных лучах, усиливали впечатление нереальности происходившего.

Женщины ходили по комнатам, по кухне, вздыхали над упаковками фастфуда в мусорном ведре, выражали громкое сочувствие мятым простыне и одеялу на незаправленном диване, наклонялись к гомункулу, как виселицы, громко и разборчиво, как иностранцу, задавали гомункулу вопросы, интересовались, сколько ему лет, как его зовут, где папа и мама.

Гомункул отвечал не сразу, растерянно вглядывался в женские лица, притащил из своей комнаты раскраску, пару мальчишеских кукол, одетых в доспехи и шлемы, показывал все это между вопросами. Прасковья стала опасаться, что он переигрывает, изображая задержку психического развития, и женщины могут раскрыть его неубедительную клоунаду. Скажут: «Ну нет, девочки, тут что-то не так, пойдемте-ка отсюда!» Чтобы отвлечь их, Прасковья пискнула из своего угла:

– Вы не имеете права!

На что ей тут же предъявили несколько бумаг, щелкнули перед носом кнопкой шариковой ручки, сказали: