Оккульттрегер

– Давай я не буду объяснять тебе разницу между изменой, уходом с чемоданами к другой, полным отвалом в закат, когда партнер учит чужой язык, принимает другую веру и своих знать не желает и когда вообще все бросает, бежит в тоталитарную секту и остаток жизни проводит с ясными глазами и пустой головой. А ты такая вышла после всего, как после запоя, помнишь лишь отчасти, и теперь это вроде бы и не ты была, раз воспоминаний от него осталось раз, два и обчелся. Обижаться на тебя? Нет? Кто тебя знает…

– А теперь он где? К кому-то третьему перебежал? Потому что рядом с собой я никакого такого влюбленного в меня черта что-то не наблюдаю.

– Конечно не наблюдаешь! Он твоими стараниями, скажем так, вернулся на историческую родину, дорогая моя.

После разговора с начальником Прасковья все же дозвонилась до Нади, чтобы уточнить детали своего прошлого.

– Ну да, примерно так все и было. Увела, – подтвердила Надя таким голосом, будто у нее был хвост и ей его слегка прижали. – Увела, угробила и забыла. Извини, сейчас правда некогда, а если мама узнает, что мы с тобой общаемся… она и так знает, но не хочет, чтобы это происходило, когда она в городе… это такой головняк, что просто невозможно.

– Подожди, подожди, – попросила Прасковья. – А ты почему не в обиде? Я вполне понимаю маму твою. Но это же, кроме всего прочего, отец твой. Был.

– Паша, я потом объясню, умоляю тебя… – прошептала Надя скороговоркой.

С того берега телефонного звонка послышался чужой незнакомый голос, но такой, что Прасковья ощутила, будто ее переместили в телестудию канала «Культура» и все гости говорят про Кандинского, Книппер-Чехову, Мариуса Петипа, а когда слово дают Прасковье, она может сказать только, что от помойки во все времена года почему-то всегда пахнет одинаково: смесью слегка забродивших арбузных корок и сырыми газетами.

– Надеюсь, это не эта твоя подружка… – сказал голос с некоторого отдаления.

– Ладно, поняла, – сказала Прасковья. – Звякни, когда освободишься.

– Целую, – с благодарностью прошептала Надя, прежде чем положить трубку.

Прасковья пару дней занимала себя тем, что придумывала, к кому из знакомых чертей упасть на хвост; выбор был невелик, нерешительность и то, что со всеми этими бесами за пределами соцсетей она не общалась очень давно, привели ее… к чему? Она решила совсем отстраниться от нечистой силы, покуда все не устаканится само собой.

Она знала, что в ближайшее время ей и так хватит личного ада, связанного с Егором, поэтому она, сама себе напоминая некоторых суеверных людей, которые посещают церковь, только чтобы свечку себе на удачу поставить, решила навестить Сергея в его похожей на чистилище халупке. Как Прасковья и ожидала, застать его сразу не удалось. Несколько дней подряд на стук в дверь никто не откликался, разве что однажды тоскливое мяуканье доносилось изнутри, но и оно умолкло, когда Прасковья поколотилась в дверной косяк. Она и на кнопку звонка давила каждый раз, прежде чем постучать; неизвестно, на что Прасковья надеялась, – звонок все время молчал.

В целом дом Сергея с уходом холода, снега, льда и приходом зелени и солнца перестал выглядеть тоскливо и безнадежно – добираться до места, где жил херувим, ждать его было даже приятно. Уже при повторном его посещении Прасковья, хотя это и было не по пути, заворачивала в «Сабвей», закупалась там, а затем перекусывала у херувима во дворе, с удовольствием посматривая на гулявшие повсюду парочки, мам с колясками, подслушивая за людьми обрывки их телефонных и обычных разговоров. Прасковья появлялась там и в рабочие дни: когда с утра, если была во вторую смену, когда вечером, после работы, и в сумерках ей было во дворе Сергея уютнее всего: еще не повылезали мухи, мошки и комары, но с приходом темноты уже не холодало, как всего неделей ранее, поэтому местные начали тусоваться на улице допоздна – и взрослые, и дети, в воздухе мелькали огоньки сигарет, ветер доносил до Прасковьи сладкие дымы парящих вейпов, там и сям возникали светоотражающие полоски на одежде бегавшей во мгле малышни, фары на велосипедах и самокатах бесшумно пролетали мимо нее, помигивая среди кустов акации и тополей, каждый уличный фонарь состоял как бы из трех не соотнесенных друг с другом частей: пятна́ света на асфальте, лампы в пустоте и фрагмента столба, подвешенного мраком между ними.