Оклик

Вот и сейчас, когда я, выйдя из воды, сижу под навесом уличного кафе и попиваю галилейский сидр, один из них явился неизвестно откуда, улегся у моих ног, смотрит на меня неприкаянно и грустно всепонимающи-ми глазами скитающегося пса: он худ, но у него гладкая светлокоричневая шкура. Вздрагиваю, вспомнив, как рабби Ицхак Лурия, великий учитель Кабалы, живший в Цфате, указал ученикам на черного пса: в нем неприкаянная душа рабби Ди Ла Рейна.

Чья душа таится за глазами этого, улегшегося у моих ног, не отрывающего от меня взгляда, ничего не просящего, не помахивающего хвостом?

Более получаса сижу, приглядываясь к небольшой, забранной в камень площади, на которую выходят кафе и ресторанчики; то исчезая в кустах, то появляясь в какой-то щели, бродит по-разбойничьи кошачья шайка, цыкнешь на них – ухом не поведут Любопытно на фотографии в мамином альбоме всплывает передо мной, как живое: оказывается, был архитектором Версаля, умер совсем недавно.

Время сумерек, замершее над морем в Яффо, черная шкура облака – в сгущающемся, теряющем контуры пространстве, время странное, бесполое, отчужденное.

Лампа, колышущаяся в водах, – судно.
Лампа, подвешенная в небе, – самолет.

Средиземноморская ночь совершает очередной обход по этой земле, и странен повторяющийся ее путь: слившись с мертвой тишиной кладбища, удостоверившись в сквозной пустынности блошиного рынка, идет она к морю и, внезапно навострив слух, печально замирает на полушаге…

Память нескончаемыми волнами катит к берегу, и, как оставшиеся в живых евреи Европы пытались под покровом ночи прибиться к этой земле, вот уже десятки лет к ней плывут в темноте, выходят, курясь и томясь темными шатающимися дымами, мертвые евреи, ибо согласно "Зоару" они под землей и под водой перекатываются в Израиль, и берег всю ночь немеет от стонов этих выходящих, мечущихся, кличущих, ищущих родных и близких, которые живут где-то на этой земле, и десятки тысяч в Израиле ворочаются во снах, слышат оклики, вскакивают в ночи, прислушиваясь к шуму волн вдалеке, и всю жизнь вздрагивают, узнавая днем в толпе знакомый облик, походку, печальную улыбку, жест привета, бегут за ним, но облик исчезает; миллионы душ живут среди нас, не улетели к звездам, сгрудились на этой земле, они не безбытны – дома их – наши сны, печали.

Соты человеческой жизни здесь уплотнены, как нигде в мире, эта малая земля, как звезда с невероятной силой тяжести и внутреннего притяжения, как вечная гиря каторжника у каждого еврея, и нет от нее спасения, куда бы он ни сбежал.

Что скрыто за таинственным движением духа, который гору сгустившегося тумана мгновенно и так убеждающе зримо одушевляет формой, вселяя в нее нашу тревогу и страх?

Крокодил вытягивается в ехидну, и месяц, налившись бледным светом при солнце, зашедшем за трехголовое с единым туловищем чудовище, выскальзывает понизу медленно и тяжело бледным яйцом ехидны.

* * *

КАМЕННЫЙ КОМАНДОР – ВО СНЕ И НАЯВУ.

УДАР НИЖЕ ПОЯСА.

КОЗЛЫ ОТПУЩЕНИЯ И КОЗЛЫ

ПРЕСЛЕДУЮЩИЕ:

КОЗЛЯКОВСКИЙ И КОЗЛЮЧЕНКО.

БЕССМЫСЛЕННОСТЬ ЖИЗНИ И ЧУДО

БЕССАРАБСКОЙ ОСЕНИ.

ЧУГУННОЕ СВЕРЛО ЛЕСТНИЦЫ

ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО: МНЕ В ЗАТЫЛОК.

ПАМЯТНИК ДЮКУ – СОЛОМИНКА УТОПАЮЩЕМУ.

БУМАГА С ЗОЛОТЫМ ОБРЕЗОМ: ЛЕНИНОСТАЛИН

– СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ.

СИНИЕ И БЕЛЫЕ МУНДИРЫ.

ГОРОСКОП: РАСПИСАНИЕ ПОЕЗДОВ.

СОУЧАСТИЕ ОГОРОДНЫХ ЧУЧЕЛ.

В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ, КАК СБЕЖАВШИЙ

С КАТОРГИ.

ПОДОЗРЕНИЕ В НЕВИННОСТИ.

КАУШАНЫ – ЗАУШАНЫ.

ТОНУЩИЙ ДЕКАБРЬ.

ЛЕС, ИГРАЮЩИЙ ПОД СУРДИНУ ДУШИ.

СТРАШНЫЙ СУД: СУКОННАЯ СКУКА

ПРИСУТСТВЕННЫХ МЕСТ.

НОВЫЙ ГОД: СПЕШНО ВЗВЕШЕН.

НЕПОКРЫТЫЙ ВЕКСЕЛЬ ЖИЗНИ.

НОЧЬ: ЯМА ОДИНОЧЕСТВА И ВОЛЧЬЕЙ СТУЖИ.

ВОЕНЩИНА: ДРЕВЕСНО-ПОРТЯНОЧНЫЙ ВКУС

ВО РТУ.

КАПЕЛЬ, СЛЕЗА И ПЯТАЯ СИМФОНИЯ

БЕТХОВЕНА.

ЛАВРЕНТИЙ ПАЛАЧ.

ЛЕТО БЕРИИ: ЛЕТУЧИЕ МЫШИ НАД ТЮРЬМОЙ.

День тридцать первого августа пятьдесят второго выпадал на воскресенье. За несколько дней до этого надо было сняться с воинского учета перед отъездом в Одессу. Понедельник – день тяжелый, чем военкомат не шутит, и я решил пойти во вторник, двадцать шестого.

Спал я на свежем воздухе, в узком, как нора, шалаше, пристроенном самодельно к дряхлому нашему забору, и первое предутреннее, едва уловимое движение ветерка с реки поверх охладившейся за ночь суши будило меня: словно кто-то осторожно шарил в еще зеленых, но уже теряющих мягкость листьях. В сырой свежести раннего часа вокруг малой травинки, замершей перед моими глазами, тьма ночи начинала выдыхаться, терять свою силу и аромат, звезды выцветали и блекли. В плавнях начиналась перекличка петухов. Я шел по спящему, почти пустому и потому такому беззащитному городку: ранний час обострял чувство прощания. Я старался ступать помягче, чтобы стук шагов не прогонял своим безжизненным равнодушием это чувство.

Первые розовые проблески зари я увидел в широком прогале между аллеями старого парка. Птицы в листве прочищали со сна свои горла, и щебечущий мусор сыпался с деревьев.