Оклик

Утром все мы, побывавшие на гульбе, выползли как побитые собаки на берег Днестра, лежали на песке, слабые, с похмелья, слушая по репродуктору одно и то же: Хрущев с Эйзенхауэром без конца встречались где-то в Европе.

Розку я увидел только через несколько дней, в первый момент не поняв, что с ней произошло: лицо осунулось, шея перевязана бинтом. Оказывается, я был во всем виноват; она не жаловалась, ибо так, по ее мнению, и должны вести себя мужчины. Оказывается, упившийся и впавший в обычное свое буйство Ваня Михайлов увидел, что я куда-то ухожу, ринулся за мной, потерял из виду, куда-то падал, ударялся, полз, вдруг услышал мое имя, произносимое шепотом: это была Роз ка, услышавшая все же мои призывные сигналы. Как дикий зверь выскочил Ваня из кустов, схватил существо прекрасного пола, в избытке чувств укусил ее в шею. Она толкнула его так, что он упал то ли в яму, то ли в заброшенный неглубокий колодец.

Мне он и слова не сказал, быть может, ничего и не помнил.

Розке перепало от родителей за кровоподтек на шее.

Мы прощались.

Мне искренне было ее жаль: выросшая в беспощадной среде, она была по-настоящему добра и привязчива.

Последний день мы проводили занятия в Бекировом яру. На рассвете, когда солнце ослепительно било в меловые откосы, мы вошли в его устье.

Справа, в отвесном склоне, на высоте пятнадцатидвадцати метров, темнело арочное отверстие – вход в крипт отшельника.

По вырубленным в стене неглубоким насечкам для ног я поднялся в келью.

Была она невелика, но ослепительный от солнца вход сгущал темень внутри: в отличие от тех, замурованных, эта дверь вела прямо в небо, и стоит лишь шагнуть через порог, как понесут тебя огненные кони через огненный вход в огненное безмолвие.

Потом были военные сборы, пыльные Бельцы, ночные маневры на Широколановском полигоне под Николаевом, пропитанная потом военная форма, кирзовые сапоги, целая батарея которых чернела стволами в углу врытой в землю палатки, и, обалдело вскочив со сна по окрику старшины, все пихали, не глядя, ноги в эти стволы, и вечный козел отпущения Фишман с биологического вышел однажды в строй последним в двух сапогах с одной ноги; страдая хроническим недосыпом, мы спали как убитые прямо на шинелях, постланных на землю, а рядом с нами всю ночь била батарея, но, вероятно, самым сильным впечатлением этого года был крипт отшельника: под грохот пушек или в безмолвии все сны обрывались у двери, распахнутой прямо в бездну и мрак.

* * *

ДВЕРЬ: РЖАВЫЙ ПОВОРОТ НА ОСИ – В МРАК.

ДЕНЬ ВОЗМЕЗДИЯ? ОТПУЩЕНИЯ ГРЕХОВ? -

ПРОВАЛОМ В БЕЗДНУ НОЧИ.

ПОДНЯТИЕ ЗАВЕСЫ:…ЕЩЕ КОГО

НЕ ДОСЧИТАЛИСЬ ВЫ?

СТРАХ: ОКЛИКНУТЬ, НАКЛИКАТЬ БЕДУ.

ЖЕЛАНИЕ ЗАБЫТЬСЯ И НАДЕЖДА

НА ИЗМЕНЕНИЕ.

НОЧНОЕ КАФЕ: СЛЕПЯЩЕ-ЖЕЛТОЕ БЕЗУМИЕ.

ПЯДЬ ЗЕМЛИ.

ГУБЫ, РАСТВОРИВШИЕСЯ В ВЕЧНОСТИ.

БЛИЖЕ, ЧЕМ СОННАЯ ЖИЛА.

ОГНЕННАЯ БРЕШЬ.

СТИХИ, ЗАКАТЫВАЮЩИЕСЯ ПОД ЗАВЕСУ,

ГАСНУЩИЕ ВО ТЬМЕ.

СТОЛБЫ ВСЕЛЕННОЙ НАОЩУПЬ.

ПОД НЕБОМ С ОВЧИНКУ.

ЛАМПЫ, ЛАМПЫ: ЮНОСТИ, РАССТАВАНИЙ,

ПОБЕГА.

ТЕНЬ.

Сны обрывались, как обрывается сердце перед внезапно возникшей под ногами пропастью, при переходе из яркого света в полнейший мрак, при выходе из чревной тьмы в мучительный свет жизни, при внезапном, как удушье, ощущении, что ты в замкнутом каменном мешке и единственная дверь наружу заперта.

Дверь могла быть сшита из дерева, железа, выкована из меди с тончайшей чеканки сюжетами: ведущая во флорентийский баптистерий, в котором крестили Данте. В последние годы жизни, изгнанный из родного города, он более всего тосковал по этому месту.

Любая дверь поворачивалась на оси ржавым скрежетом, и прошлое, подобно осужденному на пожизненное заключение свернувшееся ничком и покрывающееся забвением в углу камеры, оживлялось, вдыхая принесенное поворотом двери веяние травяной сырости и йодистого настоя ночного моря, колышущегося у камней Птолемаис – Акры-Акко.

Железные двери Акко, ставшие музейными, в свое время не выпускавшие арестантов и безумцев и не впускавшие воров и грабителей, заброшенно дремали в ночи.

Но во мраке одиннадцатого часа, освещаемом луной, тщетно пытающейся выскользнуть из туч, мне, сидящему на берегу моря, мерещится лишь одна какая-то медная дверь, загадочно связанная с местом Птолемаис.

То ли не могу вспомнить, то ли хочу забыть?

Луна выпрастывается из туманных волокон: вдоль волн светится песок и на водах черное растекшееся пятно там, где скопление водорослей.

Луна заглатывается акульей пастью облака.

Великая чернота избыточно нарастает; допотопны огоньки в ее хаосе; в черноте этой море стоит бесконечной замершей громадой, лишь метрах в ста от берега воды начинают складываться этажами, глубокий и сильный гул распирает замерший мрак.

Вдруг во мгле – короткий белый прочерк пены, еще один, еще, и затем – в единый миг – соединение прочерков – в нить, а вслед за ней – еще одна: внезапно обнаруживаемый у самого берега нескончаемый десант волн, и ты один, и уже ничего предпринять нельзя.