Оклик

Темен ритм и холодно дыхание этой строки, написанной за сто лет до моего рождения:

"Над бутылями красного хиосского вина, окруженные стенами роскошного зала, в смутном городе Птолемаиде, сидели мы ночью, всемером".

Пусть вместо семи светильников пылают семь ламп. Пусть черные завесы заменены бордовыми. Пусть медная дверь лишь мерещится.

Но Тень неистребима.

И в эту ночь – над погребенными в яме тысячелетий – один над другим (снежный буран, в отверстой могиле отца ледяные очертания гроба захороненного раньше)

– Птолемаис, Акрой, Акко, которые обернулись подо мной плитами пола в кафе, среди ничего не подозревающих посетителей, слышу гулко усиленный заваленными и откопанными подземельями – голос Тени, ответствующий греку Ойносу словами, опалившими память в ту давнюю скифскую ночь:

"Я Тень, и обиталище мое вблизи от птолемандскнх катакомб, рядом со смутными равнинами Элизиума, сопредельными мерзостному Харонову проливу".

В далеком Ричмонде, в ином полушарии, лунатическому наитию гения открывается в этом мистическом углу-за-тридевять-средиземноморья, между Элладой, Сидоном и Птолемаис, как над глубочай шей впадиной Тускарро-рой, – пронизывающий атмосферу взрыв голосов многих тысяч ушедших друзей, родных и близких, вечно действующий вулкан в равнинах Элизиума.

Всего лишь восходящая долина ведет от этих равнин к месту Суда в Иерусалиме.

Здесь ли замереть, застигнутому окликом отца, матери, бабушки, близких и друзей, ушедших в те равнины? Движутся тени: тяжек в ночи гул их движения, и у всех – непредъявленный счет на растворившихся в вечности губах.

Книга вторая Возвращение в Эцион-Гевер

Дорожные записи путешествий в некоторые отдаленные места света – в реальности и в духе, в вечности и во сне – ученика воды проточной, подмастерья, отлученного от «ордена свободных каменщиков»

1

6 ИЮНЯ 1981. ПУСТЫНЯ СУР. СТРАНА НАББАТЕЯ. НОЧЬ МЕЖДУ КАДЕТОМ И БАРЕДОМ.

Солдатский ужин в лагере под Беер-Шевой: крутые яйца, манная каша, творог, чай. Отъезд утром на границу с Иорданией: охранная служба в Йотвате.

Имя это на миг вспыхивает в сознании древней стоянкой Моисея, ведущего народ в землю обетованную. При тусклом свете лампочки под пологом палатки долго вожу пальцем по карте.

Имена с карты муравьиными цепочками вползают в сон вместе с холодом пустыни и прикосновением авраамовых времен.

Еще только угадываемый широко раскинутым в даль пространством рассвет свежеет под веками облачной ветхостью едва уловимых сновидений, и неясно, сны ли это, всплывшие события родовой памяти, вековые видения, длящиеся под веками, спишь ли ты, бодрствуешь, пытаясь уловить такие знакомые, но тут же ускользающие образы, ощущая тошноту от их ветхости и недопроявленности, напрягая зрачки под веками, твердо зная, что ты уже видел это отчетливо и полно, и тошнота усиливается от этого ощущения пробуксовывания, дурного повторения, бессилия: так сквозь облака проплывает знакомая земля – об этом говорят ее контуры, но подробности скрыты, и ты силишься их увидеть, но все зря, а земля ускользает, как нечто досознательное, самое главное, которое уже никогда не вспомнишь, даже не ускользает, а погружается в темную пучину отошедших и внезапно вновь нахлынувших лет из горла скифских пространств, покинутых тобою четыре года назад, где синайские тропы, пески и скалы казались такой же легендой, как Атлантида и река Самбатион.

На рассвете – подъем бело-голубого флага. Подполковник, по виду совсем мальчишка, говорит перед строем о том, что ровно четырнадцать лет назад в этот день, 6 июня, началась Шестидневная вой на.

Укрепляем на джипах джериканы с водой, рюкзаки с сухим пай ком, винтовки М-16 – за спину.

Беер-Шева почти мгновенно отбрасывается назад. Пространство, вблизи сухого овечьего цвета, расступается вдаль стеклянно посверкивающим маревом, предвещающим сильную жару уже в ранние часы дня. В теле – невероятная легкость, то ли от того, что мало спал, то ли мало пил.

Чудится, едем по краю бескрайнего белесого провала, на донных террасах которого затаилась страна Наббатея, а еще глубже, в бездонном колодце времени, стоянки шумных человеческих скопищ, идущих вслед за пророком Моисеем.

Потусторонний ветер трогает висок.

Веяние.

Ощущение нереальности еще более обостряется ревом мотора и бензинной гарью.

Само движение кажется повествованием, идущим от человека к камню, от камня к песку, от песка обратно к человеку.

Проселочная дорога катится вниз по красноватым лессовым землям. Глазам больно смотреть на восток, хотя солнца в раннем слепящем мареве не видно.

Первобытная сладость кочевья.

Потерянная в каменных склепах цивилизации не-боязнь кочевника, сливающегося с бескрайним пространством, пробуждается в теле, уже испытывающем неудобства от жестких сидений и слепого жара. Кто-то чертыхается, кто-то не отрывает губ от фляги, кто-то расстегнул гимнастерку, распустив рыхлый живот.

На каких тысячелетних генетических петлях времени потеряли мы сухие и выносливые тела своих предков?