Оклик

Не проникая в глубь катакомб и пещер у Бейт-Говрин, где прятались воины Бар-Кохбы после разгрома восстания, луна, как слепец, ощупывает ваши лица и фигуры: батальон зеленых юнцов, однако же потомков воинов Бар-Кохбы, с тревогой пещерных жителей вглядываются в мерцающие под луной очертания Иудейских гор. В каждый миг может прозвучать команда – и начнется марш-бросок туда, в горы, семьдесят пять километров, "поход беретов", в конце которого каждый салага сменит свой оливковый берет – на берет воина. Все заняты делом, сыплют тальк между пальцев ног, натягивают по две пары носков под неожиданно бодрый голос вечно сонного сержанта: Теперь увидим, болтуны-пустомели, на что вы способны? "

Начинается: три носилки с ранеными и – "на взлет", марш, через каждую минуту – смена ведущих; пом-комвзвода побежал, потому что было под уклон, а Шонк ему вдогонку: "Почему бегом? Ну так придем часом позже".

Рассвет безмолвен. Только тяжкое дыхание идущих.

Через несколько часов кавалькадой – Адлайадой[92] по Тель-Авиву прокатится Пурим.

Иду от дома пешком до улицы Алленби, в которую с улицы Бен-Иегуда хлынет карнавал. Тротуары забиты людом, на балконах и крышах гирлянды лиц.

Рев громкоговорителей.

Командиры подбадривают идущих, почти бегущих, иногда падающих с ног.

Внезапно, на вираже, из-за поворота пустой улицы выносит поток диковинных автомашин – пестрые причудливые жуки тридцатых годов, ситроены, форды, фиаты – из каких-то щелей, в которых они дремали до времени, выползли эти фасеточноглазые, сверкая никелевыми фарами. Формы их успели устареть и быть отвергнутыми, чтобы вновь вернуться; зуд моторов, крик шоферов, наряженных клоунами, тысячи глаз жадной до развлечения публики.

Гиди Дойчер, профессионально вошедший в роль раненого, трясется крупной дрожью, взлетая и падая на носилках в воздушные ямы в каждый миг, когда меняются носильщики. Отстающих подбадривают, подталкивая в спину, иногда подхватывая с двух сторон. Кружение рощ, опившихся дубовым настоем мартовской свежести, томление юношеской души – все топчется тяжкими солдатскими ботинками.

Очередное чучело злодея Аммана качается на виселице под полотнищем с надписью – "Такова участь каждого, кто лижет зад королю!"; гигантский Артаксеркс из папье-маше припал к бутылке, лихо заломив за ухо корону английского короля Ричарда, а вокруг неистовствует цветистая и шумная верблюдопедия – медленно идущие, погруженные в себя, молчаливо взирающие на мирскую суету и гвалт верблюды облеплены одалисками, шейхами, визирями, звездочетами, пьеро и арлекинами; мартовский бриз со стороны Средиземного моря раздувает шальвары, кимоно и домино, веера и кивера, смешивая розово-гаремную парфюмерию персидских легенд и арабских сказок с фантазиями Гофмана и братьев Гримм; но уже наплывают дыханием водорослей и моря огромные левиафаны и осьминоги, несущие корабль, на палубе которого пляшут одноглазые и одноногие пираты с ножами в зубах.

Сухое русло вади Сансан только усиливает ощущение бессилия, жажды, но и упрямства; гора Сансан, покрытая жестким кустарником, словно бы стриженная коротко, по-солдатски, с таким же солдатским упорством не сдвигающаяся с места, наконец-то отвалила вправо; впереди какое-то селение, и не верится, что там, совсем рядом, в эти минуты живут нормальной человеческой жизнью: не бегут. У Цур-Адаса и Мево-Бейтар поворот на юг – в сторону Рош-Цурим и Кфар-Эцион – сухие горы, сухие вади, верблюжья шкура пространства.

Ревут громкоговорители:

"Вот они. Идут парадом. Герои героина, кока-колы и кокаина. Наркомы наркоманов. Мэры и премьеры. Мини-министры на час, не для примеров и примерок. Неоперившиеся хищники пера, фармазонщики-телевизионщики, журналисты-эквилибристы и шпагоглотатели. "Вечного колеса" изобретатели от наполеоновского Термидора до израильского Меридора. Комики-иллюзионисты и камикадзе-автомобилисты. Теоретики-еретики. Политические жонглеры и горлодеры. Солоны, несолонно хлебавшие. Хилософы – бесплотнее Плотина. Шоферы, гудящие в шофары".

Так проходит слава мирская. Парадом.

Через пустынные улочки Керем Тейманим[93] выхожу к морю, сразу – обрывом – тишина, ровный шум вод.

Стена декоративной зелени дымится под ударами влажного солнца. Рыжий в проплешинах и подпалинах берег в который раз впадает в молодость, с бесстыдной застенчивостью покрываясь весенней шерсткой зелени.

Одинокая девушка с книгой. Берег пустынен. Весь люд, в любое время дня и ночи, снующий по набережной, втянуло пылесосом пуримского карнавала, рев которого доносит издалека порывами ветра.

Из каких-то окон обдает музыкой, негромко, щадяще, тревожно, до обмирания сердца: "Токката и фуга" Баха.

Тишина и синий фильтр морских пространств. И музыка – ручей в бликах солнца, несущий весь сор жизни, еще более высвечивающий зеленый выдох дерева, март восемьдесят второго, полный щемящей тревоги и невнятных надежд.