Оклик

Вот и каменный лабиринт, пророчески приснившийся мне совсем недавно, внутренняя тюрьма с огромной снарядной гильзой вместо гонга, галерея вдоль стен, чьи-то стертые жестоко-бесстрастные лица, окна, окна, забранные решетками, клетушки да клетушки кабинетов, зияющие мертвыми сотами за стеклами, внутренний коридор, двери, двери, комната: сидит за столом Дыбня, постукивает пальцами, а Казанков так еще рта не закрыл, все еще брызжет злостью.

– Скажите ему, чтобы он перестал кричать. Иначе я рта не раскрою.

– Замолчите, – говорит Дыбня.

Приказ есть приказ.

– Вы что же, – обращается Дыбня ко мне, – слухи распускаете, мол, из-за органов вас в Караганду выслали, а в аспирантуре не оставили. Знаете, что у нас полагается за клевету?

Сразу стало легче дышать, отлегло на душе: я ведь твердо знаю, никому ничего не говорил. Все вокруг трепались, а я – нет Гляди-ка, гляди, времена-то как изменились: органы заботятся о своей репутации.

– Ничего такого не говорил. Мало ли кто да что треплется. Если не верите, я потребую очную ставку с любым, кто утверждает, что я ему это говорил.

– И кто это вам сказал, что вас в аспирантуре собираются оставить, – уже более мирно говорит Дыбня, – все это слухи да сплетни, а вы уши развесили. Вы свободны.

– Товарищ подполковник.

– Ну, чего еще?

– Пропуск забыли. На выход.

Молниеносный росчерк пера.

С пропуском. Сам. Сквозь вертеп, откуда раньше редко кто выходил, иду к двери, и никогда после так остро я не буду ощущать собственное существование как подарок. Часовой у дверей изучает пропуск, берет под козырек:

– Проходите!

И с этим напутствием я выхожу в жизнь.

7. Лето 1982

…Со мною иди с Ливана! Спеши с вершин Аманы, с вершины Шнира и Хермона, от логовищ львиных, от гор барсовых…

Песнь Песней, 4, 8

1

СТУЛ ПОСРЕДИ ВОД. ВОЙНА: ЛУНА И СОЛНЦЕ

ИИСУСА НАВИНА.

КОМНАТА ЛУНАТИКА.

ПАСТОРАЛЬНОСТЬ СМЕРТИ.

БЕЙРУТ: СНЫ ПОД БАЛДАХИНОМ; ПИСЬМО НА

АПТЕЧНОМ БЛАНКЕ.

МЕЖДУ НОЖОМ И ОВНОМ.

ПОДАРКИ ОТ БЫВШЕЙ РОДИНЫ: ХАСАН-АЛЕША

И УКЛАДЧИЦА СТЕПАНОВА.

Третьего июня в Лондоне арабские террористы тяжело ранят посла Израиля Аргова.

В полдень безоблачно замершее небо над Тель-Авивом сотрясает гул невидимых самолетов, летящих на север. Все приросли к экранам телевизоров: взлетают в воздух склады с оружием и боеприпасами вместе с бетонными обломками трибун бейрутского стадиона, под которыми они хранились; террористы беспрерывно обстреливают из орудий северные поселения; дети убежищ бодро скалят зубы в телекамеру, в их вымученных улыбках – испуг и вызов; дети убежищ на ивритский лад произносят певуче-русское, ласково девичье имя "Катюша", начиненное как матрешка не семью, а бесчисленными ликами смерти; страх новым своим генетическим проявлением – запахом сырых подземелий – пронизывает насквозь, мгновенно соединяя их детство с моим, замыкая кольцом боли еще один круг повествования.

Пять раз в этом году, после переброски на север, вы стояли у ворот Ливана.

На сей раз, кажется, не пронесет.

Убегаю к морю.

Замерло цельным голубовато-клейким бруском. Солнце уже зашло. Пепельно накатывают субботние сумерки.

Думаю о тебе.

Вздрагиваю: на огромном замшелом камне, по макушку покрываемом водами, и потому, кажется, прямо посреди вод – стоит стул – металлический, с гнутой эллипсоидальной спинкой, обитой желтой в цветах тканью, воткнутый в расщелины камня каким-то доморощенным рыбаком, решившим обставить рыбалку посреди моря с домашним комфортом до первого шторма; но в эти мгновения, когда, кажется, война дышит огнем в затылок, нет более апокалиптического символа надвигающегося развала мира: пустой, всеми оставленный трон, неясный осколок всплывшей баллады, он кажется моей мыслью, которую боюсь додумать до конца, мыслью, так реально, так грубо и неожиданно зафиксированной кем-то другим на стечении трех стихий – суши, воды и неба – равнодушных к четвертой – огню.

О, если бы, как воздух, терпеть свысока все звериные повадки огня.

Стою в слабо набегающем прибое, на миг отражаясь в зеркальной отмели, выскальзывающей из-под откатывающихся вод.

Единственное и всеохватывающее ощущение: земля уходит из-под ног.

Еще долго кружу узкими переулками под фонарем луны, обнаруживающей тревожные признаки неподвижности, под тонкими тканями набегающих облаков, под острыми пиками кипарисов, напоминающих Крым, выхожу к расцвеченному огнями, как цирк Чинизелли, фасаду кинотеатра "Бат-Ям", и у входа его опять на обыкновенном домашнем стуле среди звезд, огней, лун, поющих сверчков и шаркающих парочек сидит старик, проверяющий билеты, похожий на звездочета, но это не предвещает ничего хорошего.

Я еще глухо посижу в какой-то невнятной аллее, я еще задержусь в собственном подъезде.

В доме тишина. Лица всех залиты слезами.