Оклик

И зарождается христианство, чтобы, завихрив полмира, сшибиться с неверными, мусульманами. И не где-нибудь, а совсем неподалеку, у Бейт-Шеана, где всего лишь месяц назад во время обычной экскурсии стоял я на стенах крепости крестоносцев "Бельвуар", или "Звезда Иордана", под цветущим бледно-багряным цветом иудиным деревом, пытаясь объяснить окружающим, что по легенде Иуда и повесился на таком дереве.

А совсем на юге, в Эйн-Геди, растения, зверьки, деревья африканских пустынь выбегают к северному своему последнему пределу и смешиваются с родичами, бегущими долго с дальнего севера, и вновь – столкновение, завихрение, слияние, нерасчлененность.

И носятся, подхватывая душу и напитывая ее вихрем стихий, невидимые круговороты.

В час последней правды – огненным столпом в полночь.

Облачным – в полдень…

Я-то с детства знаю, я – человек луны, полуночный.

Потому, быть может, остро так ощущаю два полюса: полдень и полночь.

Дремлет фавн, демон полудня.

По небу полуночи летает Ангел.

Полдень – Эллада. Полночь – Иудея.

Корабль полудня полон идолами языческих богов: языками втягивают они в себя тени.

Корабль полуночи полон сладкой печалью и привидениями.

На земле, подверженной сшибке стольких стихий, корни души глубоко врастают, ибо сами стихии особенно жестоко и свирепо пытаются их поколебать, согнуть, вырвать, пустить по свету перекати-полем.

А пока над Акко стоит полдень.

Октябрь на землях Птолемаис чудится июлем земель моей молодости.

Длится-продлевается, замерев, солнечный улей, золотая середина, сердцевина всех схлестнувшихся и почивших на миг стихий.

И я записываю строки в залитой солнце кипарисовой аллее, присев на поросший плесенью камень…

В складках полдня сладко дремлет лень.
Зреют изабелла и алеппо.
Длится-длится самый долгий день

—золотая середина лета.
Галилея. Тяжесть древних сот.
Влажный жар. Прохладен запах сыра.

Медным богом дремлет средь высот

медленный медовый полдень мира,
как язычник, тело оголив
бубном накаленного нагорья,
высунув язык среди земли
вялым валом Средиземноморья.

Замер полдень. Вечность вжата в миг.

Память лет избыточно бездонна.
В спящем мире вновь пророчит сдвиг
замершее солнце Иерихона.

Но беспечен, полон свежих сил,

сад играет яблоками света,
будто кто-то взял и надкусил
золотую середину лета…

Странно видеть, как рядом с морем, небом, необъятно распахнутым пространством домики уткнули носы в зелень, в землю, словно отворачиваются от далей: то ли боятся тревожной тяги, зова пространства, то ли уткнулись в зелень и недвижность, чтобы не веря в такую необъятность рядом, каждый раз с новым восторгом узнавать и открывать это.

Господи, неужели так оно и есть, чтожизнь – непрерывный поиск высшего Отсвета, только прикрывается это суетой дней и событиями, подвернувшимися по обстоятельству, и первым подвернувшимся обстоятельством является сама моя жизнь – в тех местах и формах, пространствах и тупиках, в которых дано ей было вершиться?

Море хранит раковины, как время – редкие жемчужины памяти.

Надо только научиться при нырянии надолго задерживать дыхание, чтобы эту раковину достать.

* * *

ПОЭЗИЯ: СТРАХ И БЕСПЕЧНОСТЬ.

ЗАПАХ ПОЛЫНИ.

НАРКОЗ ПЕРА И БУМАГИ.

ДОМ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ.

СУЩЕСТВО НЕВЕДОМОЙ ПОРОДЫ.

ИМЕНА ДЕРЕВЬЕВ И ТРАВ.

В декабре пятидесятого наш класс был охвачен театральной лихорадкой. Учительница русского и литературы Вера Николаевна, которую мы между собой называли Верушкой, любили и боялись, не давала нам продыху. Немолодая, полная, она легко и слегка наискосок быстрой походкой несла свое грузное тело, прижав к боку классный журнал, роняя тонкие узкие полоски бумаги, на которых писала разработки тем по грамматике и литературе. Одновременно диктовала, следила за тем, как ученик разбирает у доски предложение, кому-то давала нагоняй, раззевавшемуся улыбкой – бросала: «Вайсман, что вы сияете, как блин масленый», и целую четверть смеялась, когда вызывала Валю Коваль, которая однажды на доске написала «ежь» вместо «еж»: «Надо же, – говорила она, задыхаясь от смеха, – только подумать: ежь…» Однажды на ее уроке Юра Гудилин, высокий молчаливый детина, почему-то именно мне протянул листок, на котором его рукой были начертаны строки: