Оклик

Остались лишь слабые светильники: лепестки ладоней, прикрывающие едва теплящийся, уже на угасании, дух миллионов, чьи имена, как в соты, заключены в папки и полки иерусалимского музея Катастрофы. Остекляневшие лепестки ладоней горстью, последним защитным движением прикрывающие мерцание лампочек, слепленные в молитве, слепнущие от этого слабого мерцания – в темном продолговатом, как гроб, холле, куда несет нас вместе с массой стариков и старух вместе с толпой, извивающейся по лестнице, кажущейся бестолковой на ослепительном иерусалимском солнце, не вписывающейся в эти стены.

Молчанье и шарканье ног.

Барельеф: грубо сработанные конечности; часы Времени с тремя маятниками, из которых один – нож; лев Иуды – под знаком уничтожения. Мистическое сочетание символов. Зодиакальные знаки Катастрофы. Гибельный гороскоп трети еврейского народа, которого уже нет.

Скудны предметы, выброшенные на сушу из кровавого потопа, – банджо, портмоне, чемоданчик – и все из кожи священных книг; страшные в своей будничной оголенности снимки – педантичных немцев, солдат союзнических войск, занимавшихся разборкой тел…

В темном, продолговатом, как гроб, холле, "комнате имен" драпировка скрадывает живое дыхание людей, уже самим своим существованием чуждых этому небытию, мертвой памяти. И только передавая начертанное на бумаге имя близкого или родственника Харону в обличье маленького еврея – конторского служки – человек обнаруживает недолгую связь с этой громадой мертвой памяти, где часто даже забыто имя близкого, только облик, уже полустертый, так что лишь глаза или улыбка помнятся, лишь виноватое ощущение исчезновения…

Бывает день. Разверзающийся. Без дна.

Как день солнцестояния, поминовения мертвых, непрекращающихся воспоминаний, открытых дверей, скрытых убийств, смены времен, начала войны и начала мира, день беспрерывной жажды покоя, соскальзывающий в слабую прохладу ночи, полной тревожных предчувствий.

Луна между висячих ламп превращает тель-авивское кафе в «Доме писателей» в подобие ван-гоговского кафе с обжигающими тьму ночи лунами небесных светил и фонарей: разговоры подобно эфемерам летают вокруг них, пересекаясь, пресекаясь.

Душа жаждет устойчивости и бездумья, а по темным углам пространства накапливаются мысли и озарения, ветшающие на глазах, алчущие – пусть самого слабого – порыва воздуха.

Метафизика вырастает из сора.

Бездумье души?

Или редко открывающаяся почти потусторонняя ее чуткость, когда окружающая жизнь обрушивается нерасчлененным валом, накрывает с головой взахлеб, а душа различает мельчайший ток и сильные течения, сплывшиеся в этот вал, сталкивающиеся косо и вза-хлест, текущие пластами одно поверх другого?

Слуховые извилины держат в горсти одновременно шорох созвездий в черном провале Галактики и бормотание посетителей кафе, гул самолета, идущего на посадку в сторону аэропорта Бен-Гурион, и мелкое дребезжание посуды за дальним столиком, клаксоны автомобилей с улицы Ибн-Гебироль и эхо внезапной пальбы с отдаленных зеленых лужаек парка Яркон, где более ста тысяч человек, усевшись на траву, слушают традиционный открытый концерт Тель-авивского симфонического оркестра, столь же традиционно завершающийся увертюрой Чайковского "1812 год' с пальбой и фейерверком в финале, громкие голоса моих собеседников и звуковой сор вокруг, взвесью плавающий в табачном дыме.

Говорят на одном языке – иврите – но слух расщепляет голоса, отслаивая различимые акценты.

Слабое звуковое различие, вырывающееся из гортани, процеживаемое сквозь зубы, таит в себе корни и заросли забвенных в прошлом лесов, еще и сегодня шумящих по разным землям.

Суффиксы, как фиксы, посверкивают во рту.

Так по слабому радиосигналу можно открыть целую погасшую планету.

Как графолог по почерку, астролог по звездам, хиромант по линиям ладони пытаются читать прошлое и будущее, так по акценту, пробегающему из края в край кафе беглым перемигиванием тлеющих сигарет, фанатик фонетики потрясенно обнаружил бы в звукограмме древнееврейского странно преломленные обертоны всех языков человеческих – романских, германских, славянских, арабских – открыв за каждым из сидящих погасшую и все же существующую планету прошлой жизни, и усмотрел бы в этом вызов небу и тайное упорство довершить Вавилонскую башню, не достроенную из-за того, что Бог смешал языки, "чтобы один не понимал речи другого".

Но глубже изучив эти ископаемые вокабул, ученый бы успокоился: за слабым различием акцентов еще скрывается такое слежавшееся веками непонимание одного другим, что угроза построения башни кажется смехотворной.