Оклик

Акко. Время приближается к пяти после полудня.

Три туши, три тучи рассосались, растеклись, солнце прорывается шатром лучей, огненным Синаем.

Пытаюсь уйти от моря в лабиринт улиц, но предчувствие назревающего события тянет назад, к берегу. Стрижи низко стригут воздух, верещат, неся на хвостах молчаливую печаль накапливающейся в углах и закоулках темноты, напоминая своим тревожным криком и снованием птиц, летавших под потолком в столовой Бар-Иланского университета в Рамат-Гане, где я участвовал совсем недавно в совместной трапезе какого-то очередного ученого собрания. Дальней юностью восходит теплоход "Аджигол", плывущий из Крыма в Одессу, где птицы верещали в ночном ярко освещенном салоне, носясь над столиками и тусклыми лицами полуночных пассажиров. Кажется, еще мгновенье, откроешь тайну древних римлян, гадающих будущее по полету птиц, быть может, и на этом берегу в имперские времена Веспасиана и Адриана.

Прямоугольное высокое здание вдали, начисто лишенное элементов архитектуры, внезапно – благодаря рядам бочек на крыше для нагрева воды – становится на фоне оранжевых полыханий подобным средневековой башне с бойницами поверху.

В каньонах улиц – суета, шныряние, рекламы тускло горят электричеством, скудно освещая лица, налитые любопытством, и никто из них не замечает, что совсем рядом совершается грандиозное и печальное событие.

Закатывается солнце.

В клетках квартир, глядящих на восток, видят лишь серое небо, не догадываясь о том, что происходит за спиной.

Закатывается солнце, выбрасывая все возможные цвета, всю печальную красоту жизни, ведь оно закатывается для тех, кому завтра не увидеть его восхода.

Жатва душ продолжается.

Оно старается для них, медлит, взрывчато выбрасывает столб пурпура, прожигая небо спиртовым пламенем: два-три облака, более низких, насквозь прохваченных огнем заката, оранжевыми одиночками вкраплены в общую серую массу облаков.

Дальний выход переулка к морю налит пурпуром до того, что возникающая на его фоне машина кажется пауком, бегущим по воздуху, ибо сила пурпурного пламени сметает точку прикосновения колес к земле.

Собака в испуге облаивает безбрежное пространство.

Седые волны, огненное небо, пологая тишина белых песков.

Внезапное ощущение одиночества и внутренней бьющей через край жизни: такое я ощутил месяца два назад, совершая прогулку на закате через песчаные дюны от Ришона ле-Циона в сторону Кириат-Шарета, и солнце, повисшее между мощно-кривыми ветвями сикомора и заброшенной водонапорной башней, казалось медным тазом, усиленно начищенном песком (как это делала в моем детстве бабушка, и медь ослепительно сверкала). Тянущиеся вдоль проселочной дороги приземистые длинные склады были безлюдно пусты, словно забыты.

Замираю, глядя на огненный зачаровывающий шар, витающий в дреме: вот она, пылающая точка начала и конца вселенной, огненное око, поплавок.

Погрузилось на треть – и это воздушный шар – стропами в воду.

На половину – каравай дышащего жаром, только из печи хлеба.

На две трети – купол парашюта.

В следующий миг ощущение: огненный кит пьет взахлеб воду, ибо волна, расшибаясь о другую у самой пасти кита, подымает тучи брызг, шумно вливаясь в китовое брюхо.

Наконец огненную каплю масла с поверхности языком слизывает волна.

Солнце закатилось.

Водяные столбы пылью встают у берега. Оранжевый рассеянный свет огромного пространства ударяется о стены зданий, крепости, игрушечно вычерчивая окна, бойницы, колонны, свет неверный, отлетающий, как бы забывающий себя, мрак и лица людей в окнах, завороженно вглядывающиеся в темнеющую даль, будто пытаются разглядеть весь туманный смысл своей жизни, но ничего не видят.

Час мирового сиротства, оставленности в мире, когда прошлое закатилось, а будущее неизвестно.

Два с половиной года назад, в такой час пришел сдавать свой диплом в университет, перед отъездом. Отчужденно и казенно обступали коридоры нового центрального здания на Садовой, построенного на бетонных обломках взорванной в сорок первом году радиостанции, которые мы разбирали когда-то всей студенческой братией. Новые огромные аудитории были гулко-пусты и необжиты. И к этому зданию сиротливо примыкал старый желтый корпус, хранящий в себе такое драгоценное и вовсю облупившееся прошлое, как-то весь вросший в землю, с приземистой ажурной оградой и заброшенным фонтаном, своим отточенным очерком так в свое время поразившим мое воображение в день, когда я сдавал документы в университет, в день, рухнувший в единый миг подобно псевдовавилонской башне посреди столетия, чтобы погрести под собой еще одного тирана, и высоко взметнувшийся столб пыли, мерзости, крови и вскрывшейся гибели долго стоял, видимый во все края земли.

По коридорам нового здания напористо и шумно перемещаются толпы студентов и студенток, и все чужие незнакомые лица, лишь мельком среди них округлое – мягким колобком – лицо сына полковника Панасюка, учившего нас на военной кафедре: сын, то ли аспирант, то ли ассистент, как и папа, отрастил себе пышные усы – знак хохлацкого рода.

Но стоит покинуть здание, обступает дряхлая тишина нестираемой памятью ночных свиданий у водонапорной башни, ныне заросшей бурьяном, на углу Гоголя и Садовой, обветшавшим зданием "пожарки", где мы устраивали студенческие капустники и, разгоряченные, прямо со сцены вместе с поклонницами сбегали через вход на озеро, напротив, вниз по ступеням, наскоро переодевались в кустах и бросались в прохладные ночные воды.

Кто стерег одежды, Света, Люся или Валя?

Последний раз сижу на знакомой скамейке у забытого фонтана. Поразив тогда мое воображение, он долго не давал мне покоя, возникал в стихах, фонтан-Левиатан, каменный кит, выбрасывающий струю, в стихах, которые так и не были опубликованы, как и все лучшее, потерялись, оставив лишь смутное ощущение печали жизни…

Какие-то призрачные строки стыли в воздухе водяной кисеей, забытой радугой…