Оклик

Нередко, в суетном беге лет, я внезапно ощущал себя актером то ли на перекрестке каких-то пространств, то ли в долгом коридоре, ведущем на сцену, к спектаклю, в свет рамп. Идешь по нему, по нескончаемому, охвачен волнением перед выходом, у тебя побаливает живот, сипнет голос, ты уже взмок от напряжения и ходьбы, а сцена и не приблизилась, более того, возникает ощущение странного подвоха, что все идущие рядом или поодаль, тоже по коридору, вовсе не актеры, а зрители, только делают вид, что заняты своим делом; время ставит новые декорации, забывая убрать старые; внезапно соединяются угол тель-авивской набережной, обшарпанные стены отеля с публично-затертым названием "Амбассадор", проститутки, которые сидят у входа в бар, угнездившийся в закутке заброшенного здания старой оперы, за их спинами ситцево-голубое выцветшее море лижет плоский песчаный берег, усеянный обгорающими телами, перед их глазами плешивые старички на балконе играют в шахматы над вывеской, прикрепленной к полуразвалившейся стене – "Шахматный клуб имени Эммануила Ласкера" – и все это обдает меня, замершего на перекрестке, сквозняком мопассановского спектакля "На водах", сквозняком забитого рухлядью и колосниками сценического коридора, сквозняком со сцены, до которой так и не добраться; в ином солнечном дне брожу по старому Яффо, узкие переулки между старыми арабскими домами с мавританскими окнами полны восточной дремы и лени, только зеленщики, не теряя бодрости духа, выкрикивают свои товары, пахнет перцами, яблоками, восточными пряностями вперемешку со свежей только из морских глубин рыбой, кого-то кличут, как выкрикивают имена действующих лиц – "Симха, Йоси…"; читаю название переулка, застываю: "Переулок А. Пушкина"; бегу по узкому коридору переулка, пересекаемому следующим – "Данте", переулок Микельанджело загоняет в тупик переулки Горького и Гюго, на улице Ламартина из чихающего солярной вонью автобуса высыпают арабы, все в брюках клеш, с головами, закутанными в цветастые женские шали, а на перекрестке улицы Вахтангова, составляющей всего несколько домов, и Иерусалимских аллей, под вывеской "Панчермахер" над грудой автомобильных шин, смуглые евреи из Йемена чинят в мастерской автокамеры; и бегут коридоры, пересекаясь, сливаясь, целым лабиринтов, впадая в сторону моря двумя изогнутыми коридорами – "воротами Никанора и Андромеды", и весь этот лабиринт сверху так напоминает путаницу коридоров, камер, ходов под недавно увиденной в Риме ареной Колизея, предназначение которых уже забыто (то ли театральные уборные, то ли камеры для животных и гладиаторов), арена тысячу лет назад была разрушена, обнаружив скрытый под ней лабиринт; и тороплюсь по пересекающимся переулкам, и странны реплики суфлеров из двух напрочь, кажется, не соединимых спектаклей, двух суфлеров, одного внешнего, подхлестывающего меня гортанными криками – "Симха, Йоси", другого внутреннего, не отстающего легким, печальным веянием пушкинской строки – "Храни меня, мой талисман…"; я мучительно напрягаю память, я чувствую, что обе реплики должны соединиться, что они из одного текста, разорванного столетиями, пространствами, языками, знаками разных письмен, и все же одного.

Внезапный поворот в изгибах памяти – как поворот судьбы.

Все становится на свои места на одном из перекрестков коридоров жизни: перстень, подаренный ему Воронцовой с врезанными в камень древнееврейскими буквами, которые называл "таинственными, кабалистическими письменами", Пушкин, считая его своим "талисманом", не снимал до последнего часа; с мертвой руки поэта его снял Жуковский; а была это печатка с надписью "Симха, сын почтенного рабби Йосефа, да будет благословенна его память"; не столь же, если не более, таинственны и кабалистичны для долго окликаемых Симхи и Йосефа в этих переулках развешанные на старых стенах таблички с именами улиц на древнееврейском – "Пушкин, Вахтангов, Микельанджело, Данте"?..

Коридоры нескончаемы, загромождены декорациями то ли давно забытых спектаклей, то ли готовящихся; в закутке, под табличкой "Данте", старик-араб в чалме шевелит губами: молится или припоминает роль? Не театр ли абсурда, в противовес шекспировскому с четкими табличками – "лес, море, берег, дом" развесивший криптограммы имен иного мира в самом, кажется, неподходящем месте?