Оклик

Вас. Худяков правит заметку под названием "Миф о процветающем капитализме". Тут, ясное дело, пахнет ниспровержением мифа.

Новая мифология, замешанная на страхе, празднует триумф. Ниспровергая библейские и христианские, а в особенности вейсманистско-морганистские, она беспрерывным конвейером под присмотром Пини печатает новые, которые тут же окаменевают, оборачиваясь стенами, более ощутимыми, чем реальные, ибо наткнуться на стену этого мифа, да еще попытаться пробить ее равносильно самоубийству, и рассказы шепотом о сибирских лагерях, подобно словесной саркоме, расстраивают речь, разъедают кости страхом, лишают памяти.

– Что ты Вася, приуныл? – говорит Вас. Худяков, – главное ведь что: вовремя прикрыть низ живота. А то одним ударом мир может лишиться потомства. Так что, вьюноша, не дрейфь, ну кто еще там звонит, сними трубку.

– Добкин и Барбалат.

– Пошли их к черту от моего имени. Работать не дают. Итак, в силах ли ты брат, развенчать миф о процветающем капитализме после того, как раздели тебя при всем честном народе, а? То-то же…

Чудесный май с внезапными грозами, младенчески-шелковистыми травами, по-мальчишески несущимися ручьями, известково-голубой сиренью, свежо и блекло касающейся наших щек, напрасно топтался за стенами и наглухо закрытыми окнами классов, где мы в изматывающем чаду напряжения сдавали экзамены на аттестат зрелости, напрасно бросался нам навстречу волнами озона, щебетом птиц и цветением деревьев, когда мы, обессиленные, выходили из школы, и он обескураженно отступал и уступал июньскому зною и пыли. Гуревич, с которым я случайно столкнулся в разгар экзаменов, а, вероятнее всего, он поджидал меня за поворотом, удивил, рассказав, какие интриги плелись вокруг моего имени до начала экзаменов: он просто не хотел расстраивать меня, но теперь, когда экзамены приближаются к концу, и я тяну явно на медаль, он решил все мне поведать. Оказывается, еще с восьмого класса числилась за мной проделка, за которую меня чуть не исключили из школы: в период очередной эпидемии, когда мы безжалостно стреляли друг в друга на уроках и переменах скатанными огрызками бумаги или окурками папирос, которые усиленно собирали в подворотнях, натягивая на тонкие резинки, привязанные к двум пальцам, я, не желая этого, попал таким окурком в очки нашей учительнице немецкого, Евгении Львовне, моей дальней родственнице. Именно оскорбленная родственница более всех требовала моего исключения, но за меня горой встала Вера Николаевна. И вот через два года, на педсовете, обсуждая всех, кого допускают к экзаменам на аттестат зрелости, несмотря на то, что у меня были все пятерки, извлекли давнюю историю, и завуч, по-лошадиному мягко и бескровно жующий губами Губин, предложил не допускать меня к экзаменам. Опять за меня горою встала Верушка, а ее явно побаивались. Гуревич, тихо и с удовольствием посмеиваясь, изображал, как все вбирают головы в плечи, когда она твердым голосом, с нотками то ли насмешки, то ли сарказма, начинает говорить, никого не имея в виду отдельно, но как бы отчитывая всех.

Я прощаюсь с Гуревичем, я иду домой окольными переулками, слезы наворачиваются на глаза, я твердо знаю, есть у меня в жизни три ангел а-хранителя – бабушка, мама и Верушка.

Наши письменные работы по литературе и математике, несколько человек, представленных к медалям, послали в министерство. Наступает полоса ожидания, этакий мертвый сезон, чем-то сильно напоминающий ту давнюю ночь, когда мы пребывали в нейтральном пространстве, затаив дыхание от страха – румыны ушли, русские еще не пришли.

Мы продолжаем как ни в чем не бывало ходить с утра на речку, а под вечер – в старый парк, но ощущение неизвестности сосет под ложечкой, Маша уезжает куда-то на практику, последний раз провожаю ее в плавни. До Машиного дома подвозит нас ее старший брат на полуторке. В кузове нас швыряет друг к другу, какие-то предметы катаются под ногами.

Допоздна сидим у реки. В полной темноте, в обнимку. Вслушиваемся в шорох бегущих вод, зная, что не быть нам вместе; мы и так никогда особенно не сближались, хотя, вероятно, никогда больше не встречу более преданного существа. Теперь и вовсе расстанемся, я уеду учить-с я – в институт ли, в университет, до того, как она вернется с практики.