Окна

Первая, сгоряча, Федина мысль была — тоже уехать. Чукотка велика — на его жизнь неизведанных мест хватит. Податься, например, к чукчам, в тундру, пасти оленей… Стадо, яранга, кругом никого… — и хорошо, должно быть! Видеть ему сейчас действительно никого не хотелось. В положении мужчины, оставленного женщиной, было что-то… даже не унизительное, нет — униженным Федя себя не чувствовал, но было что-то… Словом, было то, с чем разбираться и управляться надо одному, и сам-то с собой Федя разберется, но будут ведь еще сочувственные лица друзей — они, конечно, ничего такого не скажут, но понимающие лица будут, это точно, и уж обязательно будут всякие посторонние любопытные взгляды. Поселок маленький, всем все известно… Значит, так: оттащить в клуб ящики с книгами, провести собрание, которое уже назначено, вручить ребятам заслуженные награды… Потом потолковать с Шубиным, все ему прямо объяснить — он поймет… И тут Федя остановился: бригадира своего он очень хорошо знал. И если бы Шубин начал его уговаривать, стыдить, взывать к его долгу комсомольца, к рабочей совести, напоминать, что он сам обязан подавать пример, Феде было бы как-то проще, Но в том-то и дело, что бригадир ничего этого говорить не станет, а на самом деле поймет в только поглядит на Федю — опять же не укоризненно, не осуждая, а понимающе. И не просто — понимающе, как поглядели бы, например, Иван с Анваром, но как бы понимая в Феде еще чего-то, помимо собственного Фединого понимания. И Федя останется. Шубинский метод воздействия… Ну, попросить тогда хотя бы дня три отгула, уйти в тайгу на охоту… Но и это неудобно, он и так две недели путешествовал, за него тут работали, а на подходе самая горячая пора — промывка! Да, чего и говорить: воспитался он коллективом — себе на горе!..

…С того дня в Фединой жизни внешне мало что переменилось, разве что подольше задерживался на шахте — спешить ему теперь было некуда. Перестал, ходить в столовую, где она последнее время работала, готовил себе сам. И на Желанный не летал вместе со всеми на выходные, уходил на все эти дни в тайгу. В сорока километрах от поселка была избушка, настоящее охотничье зимовье, срубили его ребята под руководством сибиряка Погодаева — там Федя и ночевал… Внутренне он очень сосредоточился. Пристрастился читать не торопясь, вдруг попадались какие-то фразы, размышлял над ними… Снова наткнулся однажды на забытые ею карточки, стал машинально смотреть. На первом листе под упомянутым заголовком «Флиртъ цветовъ» было приписано: «Собственность издателя А.Ш.», — и Федя подумал: «Вон, даже издатель полностью не назвался, стыдно, наверное, было за такую «собственность»… «…Жасмин. Готов скрываться Вам в угоду и пыл ревнивых чувств унять… Камелия. Увы! как скучен белый свет — знакомых тьма, а друга нет… Азалия. Легче управлять государством, чем женщиной», — с недоумением читал Федя. И вдруг сообразил: это же был ее стиль, ее словечки! А вот и то, что чаще всего она повторяла, даже напевала на какой-то похожий на цыганский мотив: «Жизнь — дальняя дорога, любовь — станция в пути, приехал — отдохнул немного, а там и станция — Прости!» Тут Феде померещилось, что он и голос ее услышал, и лицо предстало отчетливо… С тех пор он часто заглядывал в эти карточки, и всякий раз ему казалось, что он говорит с ней. Находились тут и ему слова, и ей, и странный это, очень мучительный для Феди бывал разговор. «Я думаю о Вас», — говорил Левкой, и что же Федя мог здесь возразить: да, он все время думал о ней. — «Я знать Вас больше не желаю», — отвечал Гелиотроп, и выходило, что это она не желает его больше знать. «Как дошел ты до жизни такой?» — спрашивал Ирис, то есть уже Федя сам себя спрашивал: как все получилось, с чего началось?