Окно в доме напротив

Цеха располагались в отдалении от здания администрации, метрах в ста пятидесяти; по заметенному снегом плацу путь оказался неблизким. Как ни старался, ноги все равно промочил; и с неприятным ощущением холодка в хлюпающих стельках, ступил на крыльцо черного хода. Долго обивал мейсоновские ботинки, все не решаясь войти, затем обернулся, оглядывая пройденное.

Неуютная картина запустения: заметенный, заваленный мусором плац, на котором когда-то разгружалось до полусотни грузовиков за смену, окружен опустевшими цехами с фанерой вместо стекол и гулкими ангарами, – в их дырявых крышах завывала поднявшаяся метель. Зимний день стремился к исходу, четвертый час пополудни, и в надвигающейся темноте предприятие казалось жутковатым призраком, восставшим из небытия, призраком зловещим, пугающим безмолвной чернотой окутывающие здания, сиплым ветром, гуляющим в подворотнях, колким снегом, залетавшим за ворот.

Будущего у завода не было, это понимали все. Осталось лишь прошлое: стена с медалями, полученными при Советской власти. И еще – тени на стенах, от снятых агрегатов, силовых установок, станков, агитплакатов, от проходивших людей. Люди незаметно сливались с тенями, теми, что навечно были вмурованы в стены. Особенно после голодовки.

Последние годы мы еще как-то выкручивались: сократили на раза в четыре персонал, остановили несколько цехов, демонтировав и продав дорогостоящее оборудование за гроши. Так выплачивали зарплату и дивиденды рабочим. Ведь предприятие еще в начале девяностых стало закрытым акционерным обществом, так было удобнее в работе, так было проще в расчетах. А потом, когда выяснилось, что импортная продукция, заполонившая рынок, и дешевле и качественней, и когда последний постоянный покупатель ушел, не желая поддержать отечественного производителя, директор просил власти признать нас банкротом: не мучить и отпустить. Нам отказали: мы были последними в стране, кто производил то, что все давно покупали за рубежом; нами следовало гордиться, возможно, нами и гордились, но работавших на заводе это никак не касалось. Не оставалось иного выхода, как продавать то, что еще можно продать – гордость в продажу не годилась. Так опустели цеха и задули ветра в ангарах. Нам пришлось сдавать в аренду то, что можно было сдать. Так столовая стала бильярдной, клуб превратился в танцпол, библиотека в ресторан, аптечный пункт в винно-водочный магазин, архив стал автомастерской, и только душевая повысила свой статус до сауны. Все, что оставалось на предприятии – цеха, с оборудованием, построенным вместе со стенами и крышей, отделить одно от другого задача из разряда невыполнимых, разве сносить. Я потоптался еще, вздохнул, но все же ступил в один из таких цехов.

Шаги гулко отдавались от стен, дорожка мокрых следов протянулась по ковру из пыли. В окна, сквозь грязь десятилетний, еще виднелись быстро чернеющими призраками заводские трубы, некогда возмущавшие жителей частыми выбросами угарных газов; ныне они прекратили отравлять природу. А одна и вовсе демонтировалась: рухнув в сугробы плаца. Этого никто не заметил, на разруху давно не обращали внимания. Вид предприятия был таков, словно на его огромной территории шла долгая ожесточенная битва с тенями. Закончившаяся их полной победой.

Я поправил ворот кашемирового пальто, развязал шейный платок: одежду я покупал всегда одну, «Эсквайр», что соответствовало моему новому положению, и прибавил шаг, чувствуя на редкость неловко в своем одеянии. Недавний помбух, я вдруг, за какой-то год, оказался по другую сторону, в администрации, разом позабыв старых друзей. Перестал отвечать на звонки, разве что по делу, и почти не показывался в цехах. Разве что во время голодовки – меня вытащили из уютного кабинета и заставили ходить в актовый зал к протестантам, именно потому, что я мог быть одним из них. Мог, но не стал. И теперь снова на завод. За прошедшее время вроде бы огородился от него плацом, вроде бы навсегда. А прошлое все равно догнало и дало о себе знать.

В пустом цеху холод стоял такой же, как снаружи, он пробивался сквозь промокшие ботинки, замораживал ноги, расходясь тяжелой волной по телу. Вот и дверь, я с трудом открыл ее, поднялся на второй этаж. Здесь располагалась бухгалтерия и большой кассовый зал, где уже как сорок лет каждое пятое и двадцатое собирались сотни людей. Мне слышался гул голосов негромкий, подобный шепоту в больничной палате, он невольно заставлял ежиться и замедлять шаги. Страх встречи с бывшими товарищами, я будто перешел Рубикон, когда возвратился на прежнее место, где безвылазно оттрубил почти десять лет. Или второй раз вошел в Лету.