Окно в доме напротив

Обрыв, вознёсшийся над рекой на сотню с лишним метров, отвесная стена, в которой киркой и лопатой век с лишним назад был прорублен путь – как раз посредине между небесами и бездной. На полпути меж перечёркнутым миром, запомнившимся ему указателем пройденной Хосты, и Красной поляной – целью его визита, горной долиной, вспоминающейся в эти минуты цветущей и благоухающей, с целебной водой бесчисленных ключей и хрустальными небесами, до которых, казалось, дотягивались устремившиеся ввысь остроконечные кипарисы.

А этот перевал – срединная точка. Место передышки. Мэлий взглянул на низкую пелену туч, задевавших брюхом за горы и изливавшихся мелким нудным дождём. На реку Мзымту в противовес неспешности движения неба, бешено бурлящую в бездне, запертую среди каменных уступов и оттого бессильную в своей ярости, завораживающей, притягивающей настолько, что глаз невозможно оторвать было. Холод пронзил его, знакомый холод, гонящийся за ним по пятам от самой столицы. Всё-таки разыскавший среди дождя и тумана в краю субтропиков, остановившийся рядом, всего в нескольких метрах от хирурга, заворожённо глядящего в бездну, в ответ столь же заворожённо разглядывающего его.

Бездна притягивает. Её безумие принуждает затаить дыхание. Её бессильная ярость заставляет сердце биться в тревожном волнении, в сопереживании, подчиняясь торжественному величию безумия или собственной ничтожности, в сравнении с ним – всё едино.

Мэлий вернулся в машину. Включил печку, пытаясь немного обсушиться. Но взгляд по-прежнему был прикован к расселине, к сокрытому от глаз безумству реки, на которое он столько времени смотрел, не в силах отвести взор. К серому мареву бешеной воды, бьющейся о бесчисленные скалы, по цвету ничем не отличающейся от волнующейся, царапающей о пики гор, трепещущей ртути неба. Казалось, это и было само небо, только в бескрайней бездне, там, с обратной стороны земли.

Он взглянул вперёд, сквозь лобовое стекло, залитое потоками влаги. Затем назад, на пройденный путь. Перевёл дыхание.

Странное чувство охватило его, непостижимое, непонятное. Будто эта краткая его остановка в пути ни что иное, как единственное место между двумя прошлыми, настигающим его и тем, которое он сам пытался настигнуть, точка, где силы разных прошлых, взаимоуничтожаясь, сведены к нулю. И сойдя с этого места, провалившись в любую сторону, он лишится той малой толики настоящего, что окружает его незримой оболочкой, будучи обречённым пребывать в том прошлом, что сам изберёт для себя.

И ехать куда-либо расхотелось. Он сидел, смотрел на руль, ссутулившись, слушал шуршание дождя по кузову машины и не шевелился. Время утекало, проходило сквозь него, Мэлий чувствовал это, но всё ждал и ждал. Не в силах ни двинуться вперед, ни развернуться, охваченный оцепенением, никогда прежде не нисходившим на него. И замерев, затаив даже дыхание, слушая стук дождя, в котором различал удары сердца, и разглядывая положенные на руль руки, крепкие руки хирурга, медленно повернул голову, словно впервые изучая салон «ниссана» в котором находился, той машины, что вынесла все тяготы пути, довезла его из первопрестольной, без заминок, поломок, до нынешнего заветного места, став миром, крохотным мирком его настоящего между двумя наступавшими с противоположных концов дороги прошлыми.

И в этом крохотном мирке, заточённым в непогоду, ему стало тепло и приятно. Мэлий откинулся на сиденье, закрыл глаза. Некуда спешить, незачем торопиться. Настоящее, его настоящее было с ним, наполняя удивительным успокоением, неведомым долгие годы. Оно не уйдёт, это настоящее всегда с ним, покуда сам Мэлий здесь, в его царстве, в крохотном мире меж преследователем и преследуемым, коконом отгораживая хирурга от них.

Сколько продолжалось это блаженное нахождение внутри настоящего – пять минут или час, – сколько бы ни оказалось, истекшее сквозь него время было для него единым мигом, с коим так не хотелось расставаться. Мэлий уже никак не мог представить себя соскальзывающим в прошлое, в любое из прошлых, ждущих его решения по обе стороны дороги. И по-прежнему оставался в этом крохотном мирке, словно он был единственный, что оставался ему, словно только он и оставался ему отныне…