Окно в Полночь

Серафима Ильинична приглашать не стала. Цепко схватила меня за руку и втащила в квартиру. Захлопнула дверь и подтолкнула в спину. Я поежилась, прислушиваясь к грохоту запираемых замков. Ладно. Сама пришла. И знала, куда иду.

— Проходи, Василек. Будь как дома, — проскрипели из глубины квартиры.

Это что, семейное — склонять мое имя? И каждый по-своему норовит обозвать. Хотя нет, «Васильком» меня еще папа называл, когда я обижалась на «Васяню»… Я несмело огляделась, стараясь не обращать внимания на натужное сопение за спиной. Хата — как у меня. Небольшая прихожая — и простор для дизайнерского воображения в виде огромной комнаты. Вернее, лабиринта с закрутками. И я пошла на голос, осторожно лавируя меж старых шкафов и комодов. У бабушки также было все заставлено, пока я не навела порядок…

Хозяин квартиры обнаружился крошечном закутке у дальнего окна, где места хватило только для овального стола и четырех круглых стульев с высокими спинками. И при виде третьего двоюродного деда я потеряла дар речи. Чайные чашки на столе аккуратно расставлял тот самый старичок, который однажды предложил мне побеседовать с Богом.

— Садись, Василек, — он ухмыльнулся правой стороной лица.

В прошлый раз он был бородат, как таежный житель, а сейчас — чисто выбрит. И последствия инсульта сразу бросались в глаза. Левая сторона лица оставалась неподвижной. И левая рука висела плетью. Ходить он ходил, но с очевидным трудом. Владлен Матвеевич разложил чайные ложки и аккуратно расправил светлую скатерть. И подмигнул мне весело:

— Отомри!

— Вы зачем ко мне с Богом приставали?.. — возмутилась невпопад.

— Хулиганство, — хмыкнул двоюродный дед смешливо. — Это у нас семейное. Со стороны на тебя посмотреть хотел, да Игнат помешал. Ты садись, садись. В ногах правды нет.

Я села на стул у окна. Полуденное солнце, заглядывая сквозь вышитые занавески, заливало закуток потоками холодного света. На столе тихо булькал дымящийся самовар. Серафима Ильинична появилась вслед за мной с подносом, и Владлен Матвеевич быстро расставил на столе вазочки с печеньем и вареньем. И тяжело опустился на стул напротив меня.

— Чаю?

Я кивнула. Кофе уже не лез, а из чайника приятно пахло травами.

Серафима Ильинична села напротив окна и молча достала из кармана халата потертые карты. И углубилась в пасьянс. Я приняла из дедовой руки чашку чая и пододвинула к себе хворост и пиалку с медом. Как дома — так как дома.

— А почему раньше не?..

— Потому что всему свое время, — Владлен Матвеевич размешивал в чае сахар. — И есть время для загадок. И время для разгадок. И время для вопросов. И время для ответов. И время для сомнений. И время для веры, — и, отложив ложку, осторожно пригубил горячий чай. Сделал глоток и посмотрел на меня хитро: — Если бы тогда, на крыльце, я бы сказал, что я — твой дед, а ты — писец, способный вызывать из других миров сущности, и твои книги — это порталы, что бы ты обо мне подумала?

Я не нашлась с ответом. Вернее, один ответ был. Что он сумасшедший. Абсолютно. Начиная с бомжовского внешнего вида и вопроса о Боге и заканчивая, собственно…

Двоюродный дед, нынче одетый в чистую рубашку и домашние брюки, тонко улыбнулся и добавил:

— И сейчас поверить нам было бы труднее. Намного. Ты бы считала нас ненормальными, а им верить нельзя, не так ли?

— Можно, — возразила я и почему-то посмотрела на Серафиму Ильиничну. И покраснела. М-да, Вася. Можно-то можно, да сложно… И смущенно уткнулась в чашку.

Мой собеседник добродушно рассмеялся:

— Ненормальный ненормальному рознь, Василек. Мы, писцы и работающие с сущностями, — мы другие. А Сима… — и, посуровев, вздохнул: — Все, что о ней говорят, — правда. Но ее основа мало кому известна. Ты ешь-ешь. А я расскажу. Только прежде… Ты поняла, что не в книжке дело? Что всё рядом?

Я невольно вздрогнула. Так и Валик сказал… И кивнула.

— Аушу за тобой я не зря отправил. И не зря она сказала, что рядом с Игнатом ты в опасности. Он сказал, что я старый трусливый маразаматик? А Игнат — безрассудный, жадный и легкомысленный идиот, — и мрачно посмотрел на меня из-за кустистых бровей. — На него работает несколько писцов, Василек. И всегда работало. И один из них мог посчитать тебя помехой. Как когда-то помехами стали и Дуся, и Серафима.

Я поперхнулась печенюшкой. Серафима Ильинична — писец?.. Да ладно! И снова покосилась на хозяйку квартиры. Та сосредоточенно раскладывала очередной пасьянс и что-то бормотала себе под нос.

— Это старая история. Очень старая и очень темная, — Владлен Матвеевич откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. — Отец мой воспитал многих писцов. Мы — потомственные, Василек, знания передавались из поколения в поколение. И деды следили за непрерывностью строго. Каждый, даже из дальних кровных, даже из пришлых, каждый, кто попадал в тень дара, обязательно обучался — жизнь непредсказуема. Но потомственных семей немного. Больше тех, кто… с ума сходил, не понимая, чем владеет. И целые поколения пропадали. Отец мой находил начинающих и очень многое им давал.

Я молча грызла хворост и внимала.