Окно выходит в белые деревья...

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
                         Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
                                          я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
                                                       это я.
Мещанство —
                            мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
                           Я попал в кольцо.
Затравленный,
                             оплеванный,
                                                        оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
                              я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
                   «Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
                                              Я знаю —
                                                                    ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
                  что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
                               я — это Анна Франк,
прозрачная,
                        как веточка в апреле.
И я люблю.
                    И мне не надо фраз.
Мне надо,
                чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
                                              обонять!
Нельзя нам листьев
                                    и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
                                                это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
                        Не бойся — это гулы
самой весны —
                          она сюда идет.
Иди ко мне.
                           Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
                                Нет-это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
                                              по-судейски.
Все молча здесь кричит,
                                           и, шапку сняв,
я чувствую,
                        как медленно седею.
И сам я,
              как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
          каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
          каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
                          про это не забудет!
«Интернационал»
                                     пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
                                       как еврей,
и потому —
                          я настоящий русский!

Август 1961

Киев

ИРОНИЯ