Окно выходит в белые деревья...

Машинисток я знал десятки,
а быть может,
                    я знал их сотни.
Те
           — печатали будто с досады,
те
           — печатали сонно-сонно.
Были резкие,
                              были вежливые.
Всем им кланяюсь низко-низко.
Но одну не забуду вечно —
мою первую машинистку.
Это было в спортивной редакции,
где машинки как мотоциклетки,
где спортивные и рыбацкие
на столах возвышались заметки.
И пятнадцатилетним мальчиком,
неумытый,
                    голодный,
                                       ушастый,
я ходил туда в синей маечке.
Я печататься жаждал ужасно!
Весь чернилами перемазанный,
вдохновенно,
                         а не халтурно
я слагал стихи первомайские,
к Дню шахтера
                          и к Дню физкультурника.
Был там очень добрый заведующий,
мне, наверное, втайне завидующий.
Как я ждал того мига заветного,
когда он,
                   вникая замедленно,
где-то в строчке исправив ошибку,
скажет,
            тяжко вздохнув:
                                         «На машинку!»
Там сидела Татьяна Сергеевна,
на заметки презрительно глядя.
В перманенте рыжем серебряно
проступали седые пряди.
Было что-то в ней детское,
                                              птичье,
но какое-то было величье
и была какая-то сила,
независимая и едкая,
даже в том,
                    как она просила:
«Одолжите-ка сигаретку!»
Она морщилась,
                               содрогательно
фельетоны беря бородатые,
и печатала сострадательно
мои опусы барабанные.
И, застенчив, как будто с Фемидой,
я, на краешке стула сев,
так просил ее перед фамилией
напечатать не «Е»,
                                      а «Евг».
И когда мне мой опус новый
положили с «Н. П.»
                                на стол,
мне сказала она с жесткой ноткой:
«Слава Богу,
                       что не пошел!»
Но однажды
                        листочки скомканные
я принес к ней в табачный дым.
А она:
               «Вроде праздник не скоро…
Что — не к празднику?
                                        Поглядим!»
То же скучное выраженье, —
мол, ни холодно,
                                 ни горячо.
Вдруг затихла машинка:
                                           «Женя,
а вы знаете — хорошо!»
…Стал я редко бывать в той редакции.
Просто вырос —
                          немудрено.
Были «ахи», были ругательства,
только это мне все равно.
Дорогая Татьяна Сергевна!
Я грущу о вас нежно,
                                   сердечно.
Как вам там
                      в машбюро
                                           покуривается?
Как вам там на машинке постукивается?
И несут ли стихи свои мальчики,
неумытые,
                       в синеньких маечках,
ожидая от мира оваций,
к Дню Победы и к Дню авиации?!
Одного мне ужасно хочется:
написать такое-такое,
чтоб спасало людей
                                     в одиночестве,
будто тронула мама рукою.
Чтобы я вам принес эту штуку
на машинку
                      и с тем же дрожанием
я испытывал ту же муку
и за почерк,
                    и за содержание.
Чтоб затихло каретки движенье.
Чтоб читали еще и еще
и сказали мне просто:
                                         «Женя,
а вы знаете —
                            хорошо!»

1960

ГРАД В ХАРЬКОВЕ