Окно выходит в белые деревья...

Юными надменными глазами
глядя на билет, как на пустой,
держит по — истории экзамен
граф Лев Николаевич Толстой.

Знаменит он — е

док и задирист —только тем, что граф и вертопрах,
тем, что у него орловский выезд,
тем, что у него шинель в бобрах.

Граф молчит, угрюмый, диковатый,

как волчонок худ, большеголов,
ну а перед ним дундуковатый
враг его — профессор Иванов.

Зависть к титулованным запрятав,

он от желчи собственной прокис.
Мерзок дундукизм аристократов,
но страшней плебейский дундукизм.

А от графа запахом дворянским

хлещет раздражающе, остро:чуть одеколоном, чуть шампанским,
лошадьми, пожалуй, даже «trop»[4].

Иванов бы сам хотел так пахнуть

и, за это тайно разъярен,
«Нуте-с, что же вам подскажет память?»
графа сладко спрашивает он.

На лице плебействует сиянье —

ни полслова граф не произнес.
«Изложить великие деянья
Николая Первого» — вопрос.

Скучно повторять за трепачами.

Скучно говорить наоборот.
Пожимает граф Толстой плечами
и другой билет себе берет.

Но билеты — словно осмеянье.

Как их можно принимать всерьез?
«Изложить великие деянья
Анны Иоанновны» — вопрос.

Кто вы, составители билетов,

если, пряча столькое в тени,
о деяньях просите ответов,
а о злодеяниях — ни-ни?

Припомадят время и припудрят

и несут велеречивый вздор.
Кто сейчас историк — Пимен мудрый
или же придворный куафёр?

Как Катюшу Маслову, Россию,

разведя красивое вранье,
лживые историки растлили —
господа Нехлюдовы ее.

Но не отвернула лик фортуна, —

мы под сенью Пушкина росли.
Слава Богу, есть литература —
лучшая история Руси.

Шмыгает профессор мокроносо.

«Нуте-с, не пора ли, граф, начать?»
Граф Толстой выходит. На вопросы
граф Толстой не хочет отвечать.

И профессор нуль ему как выдаст!

Долго ждал счастливой той поры:
на тебе за твой орловский выезд,
на тебе за все твои бобры.

Нуль Толстому! Выискался гений!

Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!
Тем, кто выше всяких измерений,
нуль поставить — праздник для нуля.

А Толстой по улицам гуляет,

отпустив орловский выезд свой,
а Толстой штиблетами гоняет
тополиный пух на мостовой.

Будут еще слава и доносы,

будут и от церкви отлучать.
Но настанет время — на вопросы
граф Толстой захочет отвечать!

А пьянчужка в драной бабьей кофте

вслед ему грозится кулаком:
«Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю».
Эх, дурила, знал бы ты — о ком…

Лучшие из русского дворянства —

фрак ни на одном не мешковат! —
лишь играли в пьянство-дуэлянтство,
тонко соблюдая машкерад.

Были те повесы и кутилы

мудрецы в тиши библиотек.
Были в двадцать лет не инфантильны —
это вам не следующий век!

Мужиком никто не притворялся,

и, целуя бледный луч клинка,
лучшие из русского дворянства
шли на эшафот за мужика.

До сих пор над русскими полями

в заржавелый колокол небес
ветер бьет нетленными телами
дерзостных повешенных повес.

Вы не дорожили головою,

и за доблесть вечный вам почет.
Это вашей кровью голубою
наша Волга-матушка течет!

И за ваше гордое буянство —

вам, любившим тройки и цыган,
лучшие из русского дворянства, —
слава от рабочих и крестьян!