Окно выходит в белые деревья...

Играют святые джаза.
Качается в такт седина,
и старость, конечно, ужасна,
но старость, как юность, одна.

Грустна стариковская юркость,

но юности старость юней,
когда поумневшая юность
ударит по клавишам в ней.

Похожая на повариху,

мулатка наперекосяк
стучит по рояльчику лихо,
и пляшет он, черный толстяк.

К зеленым юнцам не ревнуя,

чудит на трубе старичок,
и падает в кружку пивную
отстегнутый воротничок.

Сосед накренился недужно,

но с хитрой шалавинкой глаз —
как пышненькую хохотушку,
пощипывает контрабас.

Ударника руки балетны.

Где старость в седом сорванце?
Улыбка, как белая леди,
танцует на черном лице.

Их глотки и мысли осипли,

а звуки свежи и юны —
то медленны, как Миссисипи,
то, как Ниагара, шальны.

Ах, сколько наворовали

отсюда джазисты всех стран,
но все-таки в Нью-Орлеане
не вывелся Нью-Орлеан.

Играют святые джаза —

великие старики.
Наш век-богохульник, ты сжалься,
хоть этих святых сбереги!

На свете святого не густо,

и если хватило на нас,
то пусть это будет искусство —
хотя бы, по крайности, джаз.

Невольничий рынок эстрады

жесток, выжимая рабов,
и если рабы староваты,
их прячут в рояли гробов.

Жизнь катится под гору юзом,

но если уж выхода нет,
то пусть она катится блюзом,
закатно звеня напослед.

Закат не конец для поэта,

не смерть для тебя, музыкант.
Есть вечная сила рассвета
в тебе, благородный закат.

Март 1972

Нью-Орлеан

КОГДА МУЖЧИНЕ СОРОК ЛЕТ

М. Рощину