Око Марены

Голос священника гремел по всей просторной трапезной, а отец Николай, раскрасневшись от гнева, бросал и бросал все новые и новые обвинения, упрекая князя в слюнтяйстве и малодушии. Затем священник как-то сразу успокоился и уже обычным спокойно-равнодушным тоном заметил, подводя итог:

— Да что я тут тебе объясняю. Толку-то. Ты же в школе, поди, двоечником был, которому хоть десять раз одно и то же повторяй, а проку все одно не будет. Так ты, учителишка негодный и человечишка задрипанный. Людей только жалко, кои в тебя уверовали. Тоже мне «божий заступник» нашелся, — пренебрежительно махнул он рукой. — Засранец ты сопливый и больше никто. — Он почесал в затылке и, вспомнив любимое выражение дружинника Юрко, которое не раз довелось ему слышать, добавил: — И еще пирожок без никто.

— Ну, батя, не ожидал я от тебя такого, — обрел наконец дар речи Константин. — От кого, от кого, но от тебя… — и вновь умолк, не зная, что сказать, растерянно разглядывая спину сердитого отвернувшего от него отца Николая.

— А ты думал, я тут сюсюкаться с тобой буду? Конфеткой сладенькой угощу, сопельки высморкаю, слезки вытру? Счас, — сердито огрызнулся священник, даже не посчитав нужным поворачиваться к князю. Продолжая вращать в руках злосчастное яблоко, он не переставал ворчать, начав почему-то обращаться к князю уж в третьем лице, а себя горделиво именуя во множественном:

— Он думал, что мы возле него прыгать начнем дружно, хороводы водить. Он, значится, решил, что я от его слов таких в наш адрес растаю сразу же. Кукушка хвалит петуха, за то что хвалит он кукушку. А вот это он от нас не видал? — И отец Николай, по-прежнему не соизволив повернуться, небрежно показал вконец обалдевшему от столь хамского поведения тихого и доброго священника здоровенный кукиш, ехидно повертев им над левым плечом из стороны в сторону, словно давая возможность со всех сторон полюбоваться этим произведением искусства.

Дуля, сноровисто слепленная отцом Николаем, и впрямь была славная и увесистая, поскольку материал — то бишь широкая крестьянская ладонь с заскорузлыми мозолями — на нее ушел добротный и в большом количестве.

— Мы-то как раз из тех петухов, которые хоть и не жаренные еще, а в задницу клюнуть запросто сумеем. А коли надо, то и по роже леща отвесим, — и тут же уточнил, очевидно опасаясь, что последний намек выглядит слишком обще: — По сопливой, слезливой, бородатой роже. Княжеской, — окончательно расставил он, чуть подумав, все точки над «i» и замолчал. Наступила тишина.

«А ведь ему, пожалуй, больше всех из нас достается, — неожиданно подумалось Константину. — Мы хоть с живыми дело имеем, а у него сплошь отпевания покойников да соборования умирающих». И даже та небольшая обида за не совсем справедливую, грубоватую, а в некоторых местах и вовсе хамскую отповедь, которой его всего несколько минут назад угостил отец Николай, куда-то бесследно исчезла, уступив место тихой грусти и жалости. Он вышел из-за стола, пересел на лавку рядом со священником, выдержал из деликатности минутную паузу, после чего просительно произнес:

— Отче, не сердись, а?

— На дураков грех сердиться, — буркнул отец Николай, добродушно добавив: — Только ты-то ведь не дурак, а?

— Не дурак, — миролюбиво согласился Константин и жалобным голосом заметил, пытаясь хоть как-то оправдаться: — Ну могу я позволить хоть разочек дать расслабиться? Кому ж еще и поплакаться в жилетку, ой, то есть в рясу, как не своему духовному отцу?

— Скажите, пожалуйста, — всплеснул руками священник. — Поплакаться ему захотелось. Чай у меня ряса, а не носовой платок. Ты бы еще высморкался в меня, сиротинушка горемычная. Я тебе что, барышня-наперсница? Я твой духовный исповедник, — назидательно поднял он палец. — И ты должен вести себя соответственно не только моему рангу, но и своему княжескому.

— Ну, всего-то один раз, в кои веки, имею я право? — слезливо протянул Константин.

— Нет, не имеешь, — отрубил отец Николай. — Это смерд убогий, работой изнуренный, позволить себе может, или мастеровой какой — ему тоже дозволено. А ты же кня-я-язь, — с укоризной протянул он.

— Да какой я князь, — печально махнул рукой Константин. — Я и впрямь, наверное, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Плюс засранец сопливый и пирожок без никто, — вовремя вспомнил он концовку своей характеристики.

— Ты забыл сказать — и еще злопамятный, — добавил священник, поинтересовавшись: — Ты теперь, поди, лет десять мне эти слова вспоминать будешь, али поболе?

— Не, не буду, — искренне пообещал Константин. — Хотя критику твою всю жизнь помнить стану. Чтоб исправляться и, как говорится, больше не соответствовать столь негативному образу.

— Ерничаешь? — с грустью в голосе спросил отец Николай, виновато и как-то беззащитно посмотрев на князя. В глазах священника плескалась такая затаенная боль, что Константину стало сразу не по себе.