Окопники

Полосатый столб устанавливают. на взгорке при дороге, утрамбовывая и>унт возле него, и все, кто проходит мимо, прежде чем сойти к понтонам, останавливаются, с I грустью оглядывают задымленные дали, откуда пришли, всадники спешиваются, а иные, как Хозяин, ложатся вниз лицом на землю, раскинув руки, шепча слова прощания и надежды на возвращение.

С женой удается поговорить Гуржию лишь по ту сторону реки:

— Ну что ж, Наташа, выполняй обещанное!

— Милый, еще несколько денечков! Ладно?

— Ни единого дня!..

Сказать еще что-либо не было времени: сабельники шли в атаку.

Предчувствия никогда Вектора не обманывают. Давно уже, встречая Наташу и принимая от нее лакомства, он вздрагивает от подступающего к сердцу холода: а не последнее ли это свидание? Сколько крепчайших уз порвала война, вернейших дружб, нежнейших сердечных привязанностей! Она ничего не щадит.

Казалось бы, ничего особенного в том, что Наташа, как обычно, в послеобеденный час пришла к Орлику и Вектору — к этому кони привыкли, — но изменения в ее внешности, платок вместо папахи и плащ вместо черкески, срывающийся от волнения ее гйлос» заставляют насторожиться. А как стала потчевать из обеих рук печеньем,

сахаром, хлебом, необычно поспешно и щедро, отдавая все свои запасы, тут уже не осталось ни малейшего сомнения: вот она и наступила, роковая минута прощания.

Сразу ничто не мило — ни лакомства, ни сено, рассыпанное под ногами, завладевают тоска и отчаяние, хочется кричать, бить копытами, кусаться. И вовремя подоспевает Хозяин.

— Оле, оле!.. Осторожней, Наташа! Кони чуют разлуку, могут прибить.

Орлик переживает расставание по — своему. Положив голову на прясла, он глядит на свою хозяйку умными, понимающими глазами, в них глубокая печаль». Куда бы ни пошла, следует за ней пристальным взглядом, ждет ее внимания. Вот она черпнула из ведра кружку воды, пьет, и, чуя влагу, Орлик раздувает ноздри, тянется к ней, просяще вытянув верхнюю губу. Наташа подносит ему ведерку, он пьет, блаженно щуря глаза. Затем, оторвавшись от воды, тянется мордой к ее рукам: дескать, приласкай. Она гладит его по щекам, под ганашами, и глаза его говорят: делай со мной, что хочешь, я весь в твоей власти. Она шепчет ласковые слова, и он бормочет ей губаМи свое лошадиное, головой мотает вниз — вверх, вниз — вверх: дескать, мне хорошо с тобой, не уходи, буду по — прежнему служить верой и правдой.

Добрый и чуткий конь! Всякий раз, когда Наташа подходила к нему с недоуздком, сам подставлял голову, когда садилась в седло, пригибался, отструнивая задние ноги. Носил ее бережно — бережно. Любая прихоть хозяйки была ему законом. А если выходил из повиновения, то лишь в момент, когда конники лавой шли в атаку, — не мог поступиться достоинством старого служаки — кадровика, считая позором оставаться в тылу, в азарте не мог понять, что не угнаться за доброконными казаками, что силы у него не те, время его прошло, был конь, да изъездился.

Нет — нет да и вздохнет тяжело Орлик и, отвечая на ласки Наташи, лижет ее лицо, шею, руки.

Гуржий торопит подругу, оттаскивает от коня. Орлик рвется с привязи, роет ногой землю, фыркает сердито — кажется, зубами бы схватил, ногами бы прибил, чтоб задержать Наташу, и, видя, как она уходит, ржет* вослед пронзительно и протяжно. Это не просто ржание, а плач, крик

любви и преданности, просьба не оставлять его, жалоба на душевную боль и тоску.

И многие часы так простоял покинутый конь, не опуская головы, глядя в сторону дороги, окликая всех прохожих и проезжих. Вернулся Гуржий, он и к нему со всей своей болью — спрашивает и спрашивает.

— Уехала твоя хозяйка, уехала…

Голос казака тих и печален. То посидит, то походит Хозяин возле коновязи, то разговаривая, то молчком, куря и вздыхая. Шепчет ласковые слова, каких Вектор от него еще не слышал, гладит с небывалой нежностью и щедро, как никогда прежде, угощает лакомствами — словно бы за двоих: за себя и за Наташу.

7

На следующий день к вечеру конники занимают большое селение. И странно, бой отгремел, а навстречу, как это было до вчерашнего дня, никто не выходит. Нет людей ни в домах, ни на подворьях. Мычит, блеет, визжит по сараям некормленная скотина, бродят по улицам неприкаянные гуси и утки. Пусто на окрестных полях, нарезанных клиньями и напоминающих лоскутное одеяло. Брошены в борозде плуги, бороны, лопаты. Весенние работы прерваны в самом начале.

И только в сгущающихся сумерках из лесистых долин начинают один за другим робко и отчужденно возвращаться к своим домам хозяева — женщины с ребятишками на руках и у подола по — цыгански длинных юбок, старики и парни- подростки в высоких бараньих шапках стожками, в меховых жилетах, в холщовых с вышивкой длинных рубахах и штанах. Только на некоторых сыромятные постолы, а то все босые. Казаки сразу к ним с расспросами. Те только плечами пожимают и руками разводят, говоря одно и то же:

— Нушти [1].

Находится один дед, понимающий по — русски. Не вынимая трубки изо рта, он угрюмо рассказывает: