Окраина

— Почему же упускать? — возразил Ядринцев. — Ну в коем случае нельзя упускать! А ну, господа студенты, сколько у нас там в наличности?

Деньги были найдены, их как раз хватило на четырехтомник. И даже осталась какая-то мелочь… Днем, за обедом, Ядринцев с серьезным видом говорил:

— А не кажется ли вам, господа, что ситник и без масла хорош?

— Вполне, — понимающе кивал Наумов, поглаживая крохотную рыжую бородку. — А как вы относитесь к сыру? Меня от него изжога замучила…

— Верно! — подхватил Куклин. — Тертый сыр и масло отрицательно сказываются на мыслительных способностях человека… Лично я хочу иметь свежую голову.

— И чистый желудок, — буркнул Потанин.

— Может, и сухари исключить? — невинными глазами смотрел Куклин. Однако сухари удалось «отстоять». Масло же и сыр, как «отрицательно влияющие на мыслительные способности», временно были исключены; зато картошка и хлеб оставались неизменными, как неизменным было стремление сибиряков к знаниям. Учились они жадно, самозабвенно, сознавая свой долг перед родиной и ту роль, которую они должны сыграть в ее судьбе в будущем… Будущее. Оно рисовалось прекрасным. И жизнь в это время, несмотря ни на что, была удивительной. Вечера, встречи с друзьями, горячие споры, диспуты, лекции любимых профессоров, проходившие при переполненных аудиториях; их слушали не только студенты, но и самая изысканная, аристократическая публика, либеральные дамы и господа… Все перемешалось. Все жило, дышало нетерпеливым ожиданием великих реформ. Говорили об отмене цензуры, об освобождении крестьян, об открытии сибирского университета… Последнее, разумеется, чаще в сибирском кружке, на студенческих сходках.

Позже, когда с многими иллюзиями пришлось распрощаться, в доме, где жили сибиряки, появился еще один квартирант; он занял самую крохотную и неудобную комнату, скорее чулан. Звали новичка Иван Худяков, и фамилия его вполне соответствовала внешнему его облику: маленький, худой, почти изможденный, с глубоко запавшими острыми серыми глазами и тонким голосом скопца, он произвел поначалу неприятное впечатление. Однако первое впечатление вскоре развеялось. Худяков оказался человеком отзывчивым и добрым, честным товарищем. Комната же его была обставлена своеобразно: стол на трех ножках, придвинутый для устойчивости к стене, стул и большой деревянный ящик, наполненный бумагами и книгами. На этом ящике он и спал. Питался Худяков исключительно хлебом и чаем, не позволял себе ничего другого. Это удивляло даже Потанина, которого считали аскетом, и он иногда говорил: «А что, братцы, не пригласить ли нам Худякова отобедать?»

Между тем двадцатилетний Худяков был уже в то время автором двух или трех книжек, изданных в Москве, где он учился в университете. Он привез с собою около ста рублей, но тотчас же по приезде пустил их в оборот — на издание очередного выпуска «Великорусских сказок». Оставшись без гроша в кармане, он думал не о хлебе насущном, выказывая полное равнодушие к этому, а вынашивал план издания журнала «Сказочный мир». И даже подал прошение в цензурный комитет, приложив к нему обширную программу своего журнала. «Сказочный мир», по словам Ядринцева, так и не получил реального воплощения… Сам же Худяков, став в это время полноправным членом сибирского кружка, уже вынашивал новые планы. Он как бы и не жил в настоящем, он весь был в будущем, этот маленький, худой и слабый на вид человек.

Однажды Ядринцев зашел к Омулевскому и застал его в несколько необычном виде. Скинув свой бархатный сюртук и засучив рукава сорочки, Омулевский подметал комнату. Увидев Ядринцева, смутился, вспыхнул, растерянно держа перед собой щетку, но вскоре справился с растерянностью и весело проговорил:

— Прошу прощенья… занят отнюдь не поэтическим делом. Но, как сказал наш общий друг Теккерей, кто не имеет прислуги, тот сам себе комнату метет…

— Правильно, — поддержал Ядринцев, и оба весело, с облегчением рассмеялись. Омулевский смел мусор в угол, поставил туда же щетку и внимательно посмотрел на Ядринцева.

— Какие новости в ваших краях?

— Письмо от Щукина получил.

Ядринцев прошел к столу, на котором в беспорядке лежали газеты, книги, исписанные листы, некоторые из них были смяты, скомканы, как видно, в минуты отчаянного вдохновения, валялись под столом.

— Работаешь? — спросил Ядринцев. Омулевский махнул рукой.

— Мучаюсь.

— Творческие муки — это хорошо, — сказал Ядринцев. — Завидую.

— Чему завидовать? — возразил Омулевский, голос его, однако, звучал весело я даже беззаботно. — Чему завидовать? — повторил он, усмешливо щурясь. — Третий год живу в Петербурге, а похвастаться нечем. Другой бы за это время живого места ни в одном журнале не оставил!..

— А переводы Мицкевича? — напомнил Ядринцев. — Щукин привозил эту книгу в Томск, мы ее читали, стихи нам понравились.

— Вам понравились, а Добролюбов безжалостно их перечеркнул, — теперь уже с искренним огорчением он проговорил. — Омулевский, говорит, хоть и пишет прозой, но непременно хочет, чтобы его прозу принимали за стихи. Каково? Кому верить: вам или Добролюбову?