Окраина

— Плохого ничего. Но как он об этом объявляет: сибирская беллетристика-де расцвела бы давно, имей она для того условия. И предлагает свой журнал в качестве палочки-выручалочки.

— Но как же иначе? — начинал горячиться Ядринцев. — Иначе-то как, если журналу не радеть о развитии литературы?

— Если он ставит лишь эту цель, — неуступчиво ответил Потанин, — грош цена всем его начинаниям.

— Разве литература ничего не стоит? — вмешался Наумов.

— Сейчас время прокламаций, а не романов.

— Нет, — вспыхнул Ядринцев, стремительно пронесся от стола к двери и обратно, встал, опираясь обеими руками о спинку стула. — Нет, никогда не соглашусь! Литература была и остается активным движителем общественного развития…

— Сегодня нам нужны Джефферсоны, а мы мечтаем о сибирском Тургеневе, — насмешливо сказал Потанин. — Извините, но я не такое бы объявление написал. Прежде всего, я бы сказал, что в российских провинциях нет умственной жизни. Что Сибирь — одна из резко отмежеванных окраин. Что не было еще журнала, который бы всерьез занимался разработкой вопросов политического быта Сибири. И что журнал наш первым берется за это дело!..

— Не пойму, — досадливо поморщился Ядринцев, — почему вы считаете, что литература не в силах решать эти важные первоочередные задачи? Зачем же принижать значение, интересы литературы?

— Сейчас важнее интересы народа, а не интересы литературы.

— А разве литература не служит интересам народа? И к какому разряду, позвольте спросить, можно причислить роман Чернышевского. Разве поставленный Чернышевским вопрос касается лишь узколитературных интересов?..

Потанин слегка смутился, замешкался, наверное, даже почувствовал свою неправоту, однако продолжал стоять на своем:

— Роман, конечно, тоже своего рода памфлет, но, каким бы он ни был по своему значению, он не в силах заменить прямой, открытой агитации.

— И слава богу, что не может, — сказал Шашков, как всегда сидевший тихо и неприметно в уголке; иногда за весь вечер ни слова не проронит. — Зачем же и требовать от литературы не свойственных ей особенностей, а вместе с тем и принижать ту роль, которую суждено ей играть в обществе?

— Все это верно, — согласился Потанин, — очень верно, друзья мои, да ведь и я не зачеркиваю литературу, а говорю лишь о направлении журнала, задуманного Щукиным. Разве не видите, сколь оно расплывчато и неопределенно, это направление? И разве можете вы спорить с тем, что цвет и жизнь журналу более всего придают публицисты? Что значило бы «Русское слово» без Писарева, а «Современник» — без Чернышевского? Другое дело — где их сегодня, таких публицистов, как Писарев да Чернышевский, найти в Сибири… Но это другой вопрос. А главный — в направлении. И коли журнал родится, кому же, как не нам, думать об этом, печься о нем, кому, если не нам, способствовать верному его направлению. И еще, — добавил, чуть подумав, с грустной озабоченностью оглядывая друзей, — и еще хочу сказать: сегодня мы прощаемся с нашим кружком, который объединил нас, многому научил, но сегодня нам уже тесно в нем, мы выросли из него, стали серьезнее — и дела нас ждут более серьезные. Пора! — он улыбнулся, но лицо его осталось грустным. — Сибирь-матушка заждалась. Так что, прощаясь со своим петербургским кружком, — прибавил многозначительно, — мы не прощаемся друг с другом… Обещали служить ей верно, что ж, пора от обещаний переходить к делу.

Дня через два Потанин уехал. И Ядринцев потерянно ходил из угла в угол, не зная, чем заняться, все валилось из рук; дальнейшее пребывание в Петербурге казалось бесцельным. «Нет, видно, и мне тоже надо отправляться, — решил. — Тем более что в университет нет больше возврата — жандармским духом несет нынче от университетских порядков. Пусть им другие подчиняются. А мы пойдем своей дорогой… Пора! Сибирь-матушка заждалась».

* * *

Весной шестьдесят третьего года уезжал в Сибирь и Щапов. Он был худ, бледен, с лихорадочно горевшими глазами. Перед этим его снова больше месяца продержали в арестантской клинике Заблоцкого-Десятовского. Ольга Ивановна приложила немало усилий, чтобы скрасить его жизнь, не дать окончательно упасть духом.

Родные, узнав о ее решении выйти замуж за Щапова и вместе с ним уехать в Сибирь, пришли в ужас. Просили, умоляли, требовали не делать опрометчивого шага, не портить себе жизнь. Но Ольга твердо стояла на своем: «Все уже решено: я поступаю так, как подсказывает мне сердце и разум».

Сердце и разум… Ольга Ивановна будет верной любимому человеку всю жизнь. Ничто ее не сломит, не поколеблет ее чувств.

Щапов и Ольга обвенчались в Екатерининской церкви. И протоиерей Мелиоранский, прощаясь, со слезами просил: «Берегите ее, Афанасий Прокофьевич, умоляю вас».

Щаповых провожало до Любани всего несколько человек, лишь родственники Ольги Ивановны, никто из «посторонних» допущен не был. Жандарм, сопровождавший Щапова, был груб, несговорчив, к тому же, как видно, он получил соответствующие распоряжения…

«Боже праведный! — горестно говорил Щапов. — Даже на родину под конвоем…»

Часть третья