Оксюморон

Не спеша выпив рюмку, он отёр рукавом губы, недоверчиво глянул на меня и он начал свой рассказ. Я честно говоря ожидал душещипательной истории моего визави. Но как выяснилось причина была довольно банальной. Его предок по материнской линии когда-то тоже принадлежал к чиновничьей касте. Одно это могло бы гарантировать Владимиру пресловутое место под солнцем. Но он провинился перед богами. Владимир так и сказал: «провинился перед богами», за что и были низвергнут с Олимпа в гнусную действительность города Кошкари. Его проступок заключался в том, что во время очередного бунта он занял позицию быдла. Занимая в городе довольно высокий пост он не раз и не два видел собственными глазами как из бюджета города под самыми благовидными предлогами изымались гигантские суммы. Дураком Владимир не был и потому понимал, что это может означать лишь хищения. Конечно скажи он об этом во всеуслышание то это воспринялось бы ну если не похвально, то с пониманием. Правила жизни его страты подразумевали подобные телодвижения. Более того почти все его знакомые время от времени занимались разоблачениями своих же товарищей. Конечно в пределах допустимого. Чтобы у плебса нужный гормон попал в кровь. Не более. Ошибка Владимира заключалась как раз в том, что он рассказал о своём открытии по секрету своему старому и как ему наивно думалось верному другу. И на этом его счастливая спокойная жизнь закончилась. Социальная страта, к которой он принадлежал отныне не видела в нём своего. Вскоре к нему стали наведываться всякие проверки. Офисная мелочь, которой прежде полагалось вставать, когда он переступал порог кабинета теперь перестала даже здороваться при встрече. А спиной он разве что физически не ощущал насмешливые взгляды. Вскоре он стал ощущать на себе несколько более пристальное чем обычно внимание начальства. Проще говоря к нему начинали придираться, а если сказать совсем честно его начали выживать со службы. Как известно, кто ищет, тот найдёт. Вот и искавшие за что бы уволить Владимира нашли-таки к чему придраться, и он оказался уволен. Какое-то время он наивно полагал что ему удастся восстановиться на службе поговорив с влиятельными знакомыми. Такие у него имелись. Он обивал пороги когда-то столь гостеприимных для него кабинетов, но единственным результатом его хождений была страшная боль в ногах. Ни в одном из кабинетов которые он посетил ему не предложили сесть. После он возложил свои надежды на закон. Он подумал, что ему удастся защитить свои права в суде. Как никак в городе его знали хорошо. Суд не решится манкировать правами пусть и когда-то, но всё же высокопоставленного гражданина. Но увидев, как во время заседания по его делу судья, которой оказалась молоденькая девушка лет двадцати, не больше, достала термос бутерброды и не обращая внимания на говорившего в этот момент Владимира принялась за еду он не выдержал и покинул зал суда. Его бывшие знакомые чурались его словно прокажённого. Владимир не сердился на них. В глубине души он понимал, что их поведение сродни поведению птиц, оберегающих свои гнёзда и птенцов. Конечно он не раз и не два ловил на себе сочувственные подбадривающие взгляды, но тем дело и ограничивалось. В целом люди реагировали на произошедшее Владимиром так как по большей части реагировали люди на несчастья других люди со времён Адама и Евы. У одних языки работали без остановки. Другие в тайне радовались , что на этот раз беспощадный молот судьбы ударил по кому то другому. А были и те, о времена, о нравы, кто не преминул подчеркнуть своё положение, или лучше сказать использовал несчастье случившееся с Владимиром в качестве фона, на котором их собственное бытие заиграло новыми красками и гранями. Что же как говорится кому война, а кому мать родна. Потом начались проблемы по серьёзнее. Пару раз приходя домой он находил в своём почтовом ящике какие-то справки. Справки касались его квартиры. Он набирал телефоны соответствующих организаций чтобы выяснить в чём дело, но на другом конце провода ему сообщали что его проблему рассмотрят в свою очередь. На этом дело и завершалось. Бумажки тем временем приходили и приходили. Вскоре и он выяснил, что квартира, которую он занимает была оформлена с какими-то нарушениями, и ему вскоре придётся её освободить. То, что сначала ему казалось возможным стало абсолютно неизбежным. Не прошло и месяца как Владимир оказался на улице. Любой другой на месте Владимира пробовал бы хотя бы восстановить хоть что-то из рассыпающегося на глазах бытия. Но проблема заключалась в том, что на месте Владимира был сам Владимир. А он то как никто другой знал что если машина к которой и он некогда управлял взялась за человека то не жди пощады. На улице стояла осень. Он бродил по тем улицам которые прежде видел только из окна своей служебной машины. его мысли вращались вокруг одной проблемы, что делать дальше. Его взяли в свою компанию только тени и они бродил вместе по ночному городу. Он то и дело бросал взгляд на лучащиеся тёплым уютным светом окна подобно одному персонажу, имя которого он не помнил, который оглядывался на окна своего дома, чтобы удостовериться в том, что его дома нет. Пару раз он пытался прибиться к быдлу. Он подходил к большим кострам разведённым прямо посреди дворов, завелась с некоторых пор в городе такая мода, во круг которых суетились весело гомонящие люди в ожидании печёной картошки или шашлыков. Но едва он приближался как те ради кого он пожертвовал всем гнали его прочь. Возможно дело заключалось в том, что на фоне грязного бомжа каким являлся по сути Владимир, лучше называть вещи своими именами, их жизни, в которых тоже в общем то было не много радости казались более отрадными. Осознание уюта, если вдуматься, на хороший процент состоит из осознания того, что кому-то в данный момент хуже чем тебе. Да конечно за то время что Владимир провёл на улице он как бы выразиться по деликатнее несколько поиздержался. Он, как оказалось, совершенно не приспособлен для длительного проживания в экстремальных условиях. Щёки его покрывала многодневная щетина. Одежда свалялась и покрылась грязью об обуви и говорить не приходилось. Но в конце концов он же оставался человеком. Живым человеком из крови плоти. И он подошёл в ночи к костру разведённым таким же как он и говорил с ними на одном с ними языке. И он не прости о многом. И он отнюдь не считает что они должны за его жертву. Избави боже. Да и потом если не врать самому себе то выходит, что и жертвы то никакой не было. Жертвоприношению как акту доброй воли предшествует некое согласование воли и разума, а он просто что называется сболтнул лишнего вот и всё. Но не ужели ему нельзя просто как человеку погреться у огня. Оказалось нельзя. Оказалось, что свои законы и ритуалы были и здесь. И эти законы и ритуалы были не менее обязательны, чем законы и ритуалы того мира откуда он пришёл. Не видело в нём своего и быдло. Кажется, у Достоевского в “Преступлении и наказании” один персонаж приглашает другого проникнутся трагизмом ситуации когда человеку некуда пойти. Зря приглашал. Никогда не поймёт тот, у кого есть крыша над головой весь ужас холодной осенней дождливой ночи, когда пронизывающий резкий ветер беспощадно отнимает у тела благословенное тепло. Как понимал это теперь Владимир. Спустя какое-то время он уже не гнушался сбором бутылок. Мало по малу он совсем перестал обращать внимание на то как выглядит и какие взгляды бросают на него прохожие. Они презирали его так-же как некогда он презирал их. Грех сказать, но пару раз Владимира посетила мысль о самоубийстве, но не случилось. Не хватило решимости. Вот так отпрыск “патрицианского” рода превратился, нет, даже не в плебея, а в ничтожного пария.