Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

К апрелю без какого-либо противодействия со стороны правительства практически везде — на фронте и в тылу, в воинских частях и управлениях — были созданы самочинные советы и комитеты с разными наименованиями. В них, писал Деникин, избирали в основном людей, импонировавших солдатской массе «хорошо связанной речью, внешней политической полировкой, вынесенной из откровений партийной литературы; но больше всего — беззастенчивым угождением ее инстинктам. Как мог состязаться с ними настоящий воин, призывавший к исполнению долга, повиновению и к борьбе за Родину, не щадя жизни»[557].

Среди многочисленных комитетов был ряд совершенно выдающихся, сыгравших большую роль в революции. Прежде всего Центральный комитет Балтийского флота, сокращенно — Центробалт. «Центробалт находился вначале на маленьком пассажирском судне «Виола», а в июне месяце на бывшей царской яхте «Полярная звезда», — рассказывал один из его лидеров Николай Федорович Измайлов. — Местом нахождения Центробалта Гельсингфорс был избран потому, что этот город считался главной оперативной морской базой нашего флота и там всегда находился командующий Балтийским флотом и его штаб. Первым председателем Центробалта был матрос-бателер с транспорта «Ща», большевик П. Е. Дыбенко, который твердо проводил революционную линию большевистской партии, обладал большими организаторскими способностями и находчивостью, был прекрасным оратором и пользовался большим авторитетом среди моряков Балтийского флота»[558].

В рамках политики демократизации армии в частях городских гарнизонов и даже в некоторых фронтовых частях начались выборы командиров — вплоть до командиров полков. Командирами рот нередко избирались солдаты и унтер-офицеры, а комбатами — поручики или прапорщики.

Исчезли военно-полевые суды, ранее каравшие за такие очевидные и тяжкие военные преступления, как измена или бегство с поля боя. Вместо них были введены выборные военные суды (с участием присяжных), которые, по утверждению Деникина, попали «всецело во власть толпы. Органы сыска были разгромлены революционной демократией. Следственное производство встречало непреодолимые препятствия со стороны вооруженных людей, а иногда и войсковых революционных учреждений… Разгромы корпусных судов, спасение бегством присяжных заседателей, позволивших себе вынести неугодный толпе приговор, или расправа с ними — явления заурядные»[559].

Главное в поведении солдатской массы в 1917-м — она не хотела воевать.

«Бесспорно, в психике народа войны не было, и война была невиданным, чудовищным насильем над его душой, — замечал Станкевич, которому предстояло стать верховным комиссаром российской армии. — Быть может, только один солдат на сотню тысяч мог формулировать причины войны. Один на десятки тысяч питал чувства враждебности к противнику. Остальные шли потому, что верили или должны были верить в своих вождей — физических и духовных. Не было ни ненависти, ни понимания причин, ни представления о цели, ни сознания обиды, ни ощущения опасности»[560].

Солдаты в принципе не хотят воевать, а когда не понимают зачем — особенно. Вальтер Николаи наблюдал за российскими военнопленными: «Для истинно русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат»[561].

Солдаты устали от войны, окопная жизнь им насмерть надоела, их тянуло домой, на ту самую землю, которую наконец обещали. Весной 1917 года для солдат на фронте «вопрос о войне разрешался… формулой «Фронт держать, в наступление не идти». На более торжественном, однако, вполне искреннем языке это и значило защищать свободу»[562].

Но именно эта формула не устраивала ни Временное правительство, ни западных союзников. Генерал Нокс пришел к Гучкову и Корнилову с предложением, чтобы британские офицеры могли вести агитацию в казармах. Те с удовольствием разрешили. Британский атташе отправился в казарму. «Поговорив с солдатами несколько минут, я рассказал им о наступлении союзников на Западе с целью дать России время прийти в себя после недавних великих событий, а потом спросил, будут ли они готовы через несколько недель тоже начать выступление, чтобы поскорее закончить эту войну. В ответ отовсюду послышались крики «нет». Большая часть солдат явно не желала воевать. Один из них сказал: «Правительство хочет, чтобы всех нас убили, а наших жен и детей помещики заставляли голодать». Нокс приходил к однозначному выводу: «Было понятно, что русские солдаты ни за что не станут больше наступать, разве что в армии не будет снова введена смертная казнь. Но пока все ограничивались только призывами оставаться в окопах и сохранять спокойствие, пока правительство продолжало кормить и почти не заставляло нести службу, солдаты проявляли мало желания активно бунтовать, разве что их на это напрямую толкали пропагандисты…»[563]