Октябрь

Тем летом выдающийся поэт и критик Виктор Шкловский отправился на галицийский театр военных действий в качестве военного комиссара Совета. Последние мили он шел пешком по болотистым сосновым топям близ австрийских линий.

«Идя по лесу, я наткнулся на солдат с винтовками, в основном молодых. «Вы куда?» – спросил я.

«Я болен».

Другими словами, дезертировал с фронта. Что с ними можно было поделать? Хотя и знаешь, что это бесполезно, говоришь: «Вернитесь. Это позорно». А они продолжают идти».

Масштабы поражали. И без того огромное количество беглецов постоянно увеличивалось. За одну-единственную ночь близ Волочинска штурмовые батальоны 11-й армии арестовали 12 тысяч дезертиров, прятавшихся или бродивших в темноте. Движение было массовым. По официальным сведениям, за время наступления сбежали 170 тысяч солдат; настоящее их количество было намного больше.

Солдаты штурмовали поезда, идущие с фронта. Скрипящие паровозы, скрежеща по рельсам, сотрясались под весом плотно сбившихся на крышах и буферах людей, качавшихся в такт еле ползущим вагонам. Близ Северного фронта тысячи беглецов устроили то, что они назвали «солдатской республикой» – странное политическое образование по соседству с петроградским ипподромом. В поисках денег дезертиры наводнили столицу. В горячие дни июля их в городе насчитывалось более 50 тысяч.

Они брались за временные подработки, убирали мусор, становились налетчиками, с небрежным бахвальством разрывая и перекраивая старую форму. Конечно, их дезертирство стало результатом страха, но дело было отнюдь не только в этом.

«Массовое дезертирство, – писал Троцкий, – перестает в настоящих условиях быть простым результатом порочной индивидуальной воли – жесткая и суровая оценка в любое время, – а становится выражением полной неспособности правительства спаять революционную армию внутренним единством целей». Все больше дезертиров среди этих сотен тысяч напоминали красноречивого Днепровского, сочетавшего истошное желание избежать гибели в кровавой бойне с гневом и отчаянием по отношению к политической жизни страны, с крайне точным анализом ненавистной войны.

Некий «рабочий Земсков» представился в письме Керенскому – кстати говоря, не оправдываясь, – как «дезертир … скрывающийся в кубанских степях более двух лет». «Хотя к черту это, – протестовал он, – что это за свобода, когда миллионы бессловесных рабов до сих пор ведут, как овец, на орудия и пулеметы, а офицер до сих пор обращается с рабом, как если бы тот был простой вещью, когда только грубое принуждение удерживает многомиллионную армию темных рабов, когда новое правительство (в точности как старое) имеет власть отправить все мужское население в эту проклятую пучину (войны)?»

Некоторые дезертиры теперь участвовали в петроградских демонстрациях, неся плакаты, призывавшие к их «освобождению». Дезертирство превратилось в социальное движение.

Даже до наступления ненависть к войне и осознание необходимости ее скорейшего окончания, естественные для солдат и их семей, а также для огромного количества рабочих и крестьян, работали на благо большевиков. С конца июня они развернули особенно интенсивную пропаганду в распадающейся армии: сеть большевистских докладчиков и агитаторов охватывала 500 полков по всему фронту.

В планах Ленина всегда значилось создание большевикам образа наиболее непримиримой, абсолютно враждебной по отношению к войне силы; однако, возможно, как указывали критики слева, на деле детали его революционного пораженчества были неясны. Возможно, концепция была уклончива, опускала определенные моменты; вполне вероятно, что некоторую часть публики она запутывала. В любом случае употребляться определенно (и двусмысленно) пораженческий лексикон со времени приезда Ленина стал значительно реже. Антивоенная репутация партии, однако, укреплялась.

Порой она могла тесно связываться с самой фигурой Ленина: так, еще до наступления солдаты 5-й армии Северного фронта объявили, что признают его единственным авторитетом, которому они готовы подчиниться. В условиях роста всеобщей усталости от войны люди помнили несгибаемый антивоенный курс большевиков.

В особенности это обеспечила титаническая работа большевистских кадров – прежде всего активистов среднего уровня. Именно они были хребтом партийной организации по всей империи. Они упорно трудились и приобретали опыт. В Москве Эдуард Дуне с товарищами для проведения встреч с населением выезжали далеко за город. Из нескольких сотен членов его местного партийного отделения лишь немногие были ораторами от природы. Но после Февраля они улучшили свои способности, хорошо познакомились с публикой и своими собственными силами.