Октябрьские зарницы. Девичье поле

С красочного плаката на стене смотрели еле заметные в камышовых зарослях полосатые тигры. Все здесь говорило Северьянову о великих открытиях и тайнах природы, о величии самого человека, который являл собой воплощение всемогущества самой природы и глазами которого природа просматривала и изучала себя.

И вот теперь именем революции Северьянов оказался в этом чудесном царстве открытых и открываемых тайн. Под влиянием первых своих впечатлений здесь, придя как-то в общежитие, (Северьянов записал в своей памятной книжке:

Ногой не твердой в храм науки
Вступаешь ты, сын бедноты…

Курсанты под негромкий разноголосый говорок начинали разбирать хирургические инструменты, необходимые для предстоящих операций над самыми древними и простыми организмами живой природы на земле. Кое-где в ответ на слова остряков, отпускавших шутки в адрес горемычных жертв науки, слышались вспышки смеха.

Место Северьянова оказалось между Наковальниным и молодой учительницей, с которой у философа-скептика завязалась дружба на музыкально-вокальной основе. Учительница прекрасно играла, на рояле, он недурно пел.

Северьянов с обычной для него сосредоточенностью слушал подошедшего к их столу профессора, бледнолицего брюнета с круглой эспаньолкой. Небольшого роста, немощный, с огромным грузом мыслей, уложенных аккуратно и правильно, профессор напоминал Северьянову жреца своей безнадежной отрешенностью от всего, что не относилось к владевшей им безраздельно науке. И странно, вот за этот жреческий фанатизм и нравился он не одному только Северьянову. Действуя пинцетом и ланцетом, втыкая искусно булавки, профессор доходчиво объяснял, как надо анатомировать червя, чтобы сохранить кровеносные сосуды и особенно нервные волокна, пищеварительные органы и сердце, наличие которого никто из слушателей до сих пор не допускал у этого несчастного, ползущего под ногами создания.

Профессор, как бы мимоходом, без усилия убедить своих слушателей, посвящал их в тайны процессов созидания и разрушения живых организмов. И до того у него убедительно все это получалось, что Северьянов даже ощутил с грустью, нисколько не оскорбительной, собственную общность с лежавшим в его ванночке дождевым червем.

Ему не казалась теперь бессмысленной и смешной жизнь его меньшого брата, неусыпного ночного пахаря.

Профессор откланялся и удалился к другому столу, где его ожидали новые слушатели.

Наковальнин приблизил лицо к уху Северьянова и прошептал:

— Рядом с тобой Евгения Викторовна Блестинова. Я её консультант, и ты… ни того! Она очень воспитанная особа и хрупкое создание. Своей гусарской лихостью, пожалуйста, перед ней не козыряй! Понял?

— Слушаю я тебя, Костя, и чувствую, как волосы у меня вылезают от скуки. И все-таки желаю тебе всяческого успеха, и естественного и неестественного, дьявол ты широконосый. Кто бы подумал, что этакий вахлацкий философ такой тонкий Провокатор!

Придерживая пинцетом голову бартуля, Северьянов острым лезвием ланцета с осторожностью молодого неопытного хирурга прочертил линию вдоль всего тела своей жертвы. Каждый членик червя при этом вздрагивал и сокращался.

— Жив еще? — обрадовался Северьянов. — Ну, а сейчас, дружок, умрешь, то есть перейдешь в то самое состояние, в котором ты находился до своего рождения. Не обижайся на меня, браток! Умирай спокойно для прогресса науки. Не тебе чета мы, люди. Каждый из нас матери-природе стоил в тысячу раз дороже, чем ты, а скольким миллионам нашего брата надо было безвременно погибнуть на полях и в окопах четырехлетней кровавой бойни, чтобы другие миллионы познали, наконец, что капитализм стал таким окаянным злом, что, если он продержится еще полсотни лет, все живое будет сметено с нашей планеты, и будет она, бедная, голенькая, как Луна, плавать в океане вселенной.

Северьянов поймал себя на мысли, что он говорил все это для того, чтобы обратить на себя внимание соседки. Наковальнин, который раньше его понял это, наделил друга добродушно-насмешливым взглядом:

— Расфилософствовался, гусар! Митинговую речь закатил.

— Насчет философии — у тебя научился. А что касается речи, то я и моя речь нераздельны. Мы с ней едино суть. А вот твоя речь и ты — это две вещи совершенно разные.

Блестинова слушала разговор Северьянова с бартулем и, вздрагивая бровями, следила за движением ланцета в его руке. Сама она только пришпилила булавками к восковому дну ванночки хвост и голову своей жертвы и больше не дотрагивалась до нее.

— Какой вы жестокий! — Блестинова улыбнулась и состроила милую гримасу.

Северьянов молча пожал плечами, а себе сказал: «Начинается. Господи благослови!» — и вслух:

— Профессор объяснял, что для познания законов природы и освоения чужого опыта нужна прежде всего самостоятельная работа. Что касается меня, то для меня всегда лучше смотреть на предмет собственными глазами, чем читать его описание. А тут я не только смотрю, а и работаю над этим предметом.