Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Пожалуйста, — ответил он, хмуря брови и краснея, — хоть сейчас. Вот только закончу.

Блестинова мягко опустила сиреневый глазки.

— Я следила за вашей работой внимательно. Но…

— Ничего, — улыбнулся Северьянов, — если что проглядели, охотно растолкую.

Блестинова держала себя скромно, но в ее взгляде и в движениях проскальзывало, что она знает, как она хороша.

— Вот вы сейчас совсем не такой, каким были несколько минут назад. Вы сейчас совсем, совсем другой… Добрый.

— Добрый? — усмехнулся недобро Северьянов и выговорил с грубой прямолинейностью: — Я еще ничего полезного для вас не сделал. По-моему, Евгения Викторовна, добро начинается там, где начинается полезная для других работа. Поэтому, например, голубь с виду и по голосу кажется добреньким, но он не добрее волка. Самое рискованное судить о доброте по словам и улыбкам.

Северьянов вспомнил, как Блестинова с презрительной гримасой смотрела однажды на таких, как и он, одетых в солдатские гимнастерки учителей-экстернов. И все-таки, покидая лабораторию, сам высказал светской, по его мнению, даме желание провести с ней сегодняшний вечер. Перед этим он шепнул Наковальнину:

— Если я сегодня совершу подлость, помни: ты будешь ее отцом.

— Жизнь, дружище, не одно только пищеварение. А на что ты способен, Токарева уже определила.

— Хорошо, что ты не все про меня ей рассказал.

Блестинова, робко, как гимназистка, озираясь, ожидала у двери Северьянова. Наковальнин повлажневшими глазами, с насмешливой, но добродушной завистью окинул красивую белую шею, покатые плечи и всю как-то преобразившуюся сейчас фигуру Блестиновой.

— Иди, Степа, — шепнул он с притворным благодушием, — тут, брат, игра стоит свеч.

Северьянова передернуло от еле сдерживаемого желания сказать громко приятелю что-нибудь круто просоленное, но он только тихо процедил сквозь зубы:

— Широконосый ты поджигатель ада! — И твердо прошагал к двери.

Не узнавая себя, дерзнувшего приволокнуться за питерской дамой, и желая поскорее замять переживаемое чувство неловкости, Северьянов сказал несмело Блестиновой, когда они вышли на улицу:

— Вечер ясный. Звезды, правда, не яркие. Не то что осенью. — Запнулся, помолчал и добавил: — Июньские ночи в Москве не темные, не белые…

— А какие? — спросила Блестинова.

Голос у нее был мягкий, вкрадчивый, с какой-то особой дрожью. Северьянов помедлил. Глянув своей даме прямо в глаза, сказал резко:

— Белесые!

Брови Блестиновой насмешливо вздернулись, глаза под ними засветились каким-то тонким расчетом.

— А у нас в Питере сейчас чудесные белые ночи!

— Да, там чудесные белые ночи! — повторил Северьянов. — Достоевский их хорошо описал.

Блестинова осторожно, боковым взглядом окинула крепко сложенную, дышащую нерастраченной силой фигуру Северьянова.

— Я очень люблю Достоевского, а вы? — И улыбнулась, обнажая свои красивые верхние зубы.

Северьянов провел языком по пересохшим губам, ответил медленно и нерешительно:

— Нет.

— Почему? — оглянулась Блестинова, шурша дорогим тяжелым шелком своей юбки.

— Терпеть не могу все мрачное! — помолчал и добавил: — Не люблю Достоевского. Может быть, тут проявляется дикость моей натуры. Но для меня он многословен и очень уж психологию разводит. Нам такая психология не по карману.

— А Толстого вы любите?

— За Катюшу Маслову, за Болконского люблю, а за юродивых, Каратаева и Пьера, нет…

— И за Анну Каренину тоже не любите? — Блестинова метнула на Северьянова взгляд потемневших глаз.

Северьянов хотел грубо рубануть сплеча, что, мол, Анна Каренина — идеализированная Толстым корова.

Взяв Блестинову под руку, он резко убыстрил шаг и почувствовал какое-то необъяснимое беспокойство, которым, казалось, наполнился и воздух, и трепетавшие листья деревьев в парке.

Блестинова легко ступала рядом с Северьяновым. Северьянов взглянул на свою даму. Волосы Блестиновой, зачесанные назад, открывали гладкий низкий лоб, лицо было возбуждено. «Я хочу, — говорили ее глаза, — чтобы вы мне рассказывали только интересное. И пожалуйста, ни слова о политике».

Они вошли в самую многолюдную часть Девичьего поля. Кругом слышались веселые молодые голоса гуляющих курсантов и москвичей, живущих неподалеку. Были здесь и дальние. Все с удовольствием наслаждались лесным вечерним воздухом Девичьего поля, одного из самых уютных тогда уголков Москвы.

Свежи и теплы были вечера и июньские, ночи на Девичьем поле. Всех одинаково приветливо встречало оно и укрывало тенью своих деревьев и прятало в душистых кустах. Всех — и молодых и пожилых, и шумных и тихих, и влюбленных и разлюбивших…

— Товарищи! — вдруг взвился веселый и задиристый тенор Гриши Аксенова за деревьями в середине парка. — Школьная революция — это не значит: долой учебники и программы, вон из классов парты и упраздним сами классы! Нет, такие призывы — самое недостойное прожектерство…

Северьянов остановился. Не очень охотно остановилась и Блестинова.

— В садике нашего общежития, — тихо сказала она своим мягким голосом, — есть укромное местечко, пойдемте туда!

— Я сегодня в полной вашей власти, Евгения Викторовна, — а самому хотелось послушать эрудита Аксенова.