Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Хочу тебя переплюнуть. Зазубрю до последней строчки, а там пусть башка сама варит. Чтобы предмет понять мыслью, его надо сперва перечувствовать, а для этого хорошенько запомнить. Я так и делаю. А вообще говоря, наука книги не полна без науки жизни.

— Знаем мы твою науку жизни! — загадочно возразил Наковальнин и, наклонясь к Северьянову, продолжил тихо: — Сознайся, ты хамски обошелся с Евгенией Викторовной, а она ведь достойна всяческого уважения и симпатии. Она преисполнена чести, способна на преданность, образованна, скромна, целомудренна, вахлак ты пустокопаньский! Она очень бы хотела быть с тобой в хороших отношениях.

— Ей легко стать хорошей со мной, а мне очень трудно быть с ней хорошим.

— Чурбан! Она так нежна по натуре, что надо быть таким, как ты, чудовищем, чтобы не полюбить ее, ну хоть как товарища.

— И люби на здоровье! А натуру ее я лучше тебя знаю. Часом, ты о ней разговор завел по своей инициативе или под влиянием ее целомудренных вздохов?

Наковальнин посмотрел на Северьянова с горькой иронией, но без раздражения.

— Завидую твоей дурацкой способности предаваться чувству без рефлексии.

— Откуда в тебе она, эта рефлексия? — Северьянов хлопнул ладонью по столу. — Ведь лапти твои на семафоре еще не высохли.

Кто-то за столом митингачей с певучей интонацией попа, совершающего богослужение, нудно затянул:

— Кулак родил спекулянта, спекулянт родил голод, голод родил разруху-у!

Ему в тон, тоже нараспев, с издевательским полухохотом протянули:

— Авраам родил Исаака, Исаак родил Иоакова, Иоаков родил…

Подпевалу грубо перебил прежний, теперь без подражания попу, железный ораторский голос:

— Кулак сейчас главный оплот контрреволюции. А вы, эсерия, на него опираетесь. Кулак голодом хочет заставить рабочего стать перед ним на колени, а вы, серые социалисты, помогаете ему сделать это.

— А-а? Что? Небось сердце с голодухи петухом запело! — раздельно и торжествующе пропел язвительный баритон Шанодина. — Отмените государственную монополию на хлеб! Откройте рынки для свободной торговли! Не суйте везде нос с вашей солдатской дисциплиной! Тогда хлеб сам в дверь к вам застучится.

— Он и сейчас стучится и требует, чтоб за пуд платили пятьсот рублей.

— Так вам и надо! — с ледяным спокойствием бросил Шанодин.

Северьянов в сильном припадке ожесточения скомкал лист со своими заметками и встал, намереваясь присоединиться к товарищам, отбивавшим атаки вожака эсеров. Борисов потянул Северьянова за рукав гимнастерки.

— Сядь! Ты сейчас очень взвинтился: будешь спорить не за правду, а за себя. Ты, конечно, можешь сейчас стать победителем. Но запомни: когда ты побеждаешь других — ты силач, а когда побеждаешь себя — ты богатырь.

Наковальнин осклабился.

— Не задерживай его! Пусть Васька Буслаев силушку свою на эсерах померяет.

Северьянов окинул подобревшим взглядом широкую физиономию Наковальнина, потом метнул глаза на утратившее сонливость лицо Борисова и послушно сел.

— За какие заслуги перед революцией и кто нам на курсы из Тульской губернии эту контру прислал?

— Он не из губернии, — успокаивающим тоном ответил Наковальнин, — а из богатой семьи. Отец его инженер, а друг отца член ВЦИК. Шанодин не нам с тобой чета.

— Член ВЦИК! — процедил сквозь зубы Северьянов. — Если он так же рассуждает, как и Шанодин, то это подьячий из породы собачьей, а не представитель Советской власти.

— Почему ты считаешь, что ты только один думаешь и говоришь правду? — спросил уже серьезно Наковальнин, подняв значительно, как регент камертон, указательный палец.

— Потому так думаю и говорю, что моя правда — это наша правда. К ней лежит не одна дорога, но все они ведут на широкий большак ленинской правды, по которому мы с тобой сейчас идем, и не знаю, как ты, а я ясно вижу эту нашу ленинскую дорогу к правде.

Наковальнин прижал к виску палец и, не спуская глаз с Северьянова, протяжно выговорил:

— Мда-а! Вот с какой стороны ты меня обошел! Пожалуй, ты сейчас прав. И лях с ними, с эсерами! Вот лучше послушайте, что в газете пишут о немцах! — Наковальнин уткнулся в газету и начал читать: — «Мирбах напоминает о нашем обещании «воздержаться от пропаганды», что-де пропаганда находится в противоречии с Брестским договором. Наше правительство отвечает, что указания на неправильные действия немецких властей не есть пропаганда. Берлин боится оглашения действий и поступков своих лейтенантов, «несущих культуру дикарям» Украины, Польши, Белоруссии и Латвии. Мы против тайной дипломатии…» Ну, чувствуете теперь, куда гнут колбасники? — Наковальнин поднял голову. — Читать дальше?

— Читай! — ответил за всех Северьянов, блуждая по комнате нахмуренным взглядом.

Наковальнин продолжал: