Октябрьские зарницы. Девичье поле

— А почему ты должен идти? — сказал Северьянов. — Ты вчера ходил. Теперь моя очередь. Я и схожу.

— За картошкой придется всем миром идти! — возразил по-хозяйски деловито Борисов.

Ковригин с блуждающей на губах улыбкой свертывал свой проект в трубку.

— Курицу бы зажарить на всю нашу компанию, — вздохнул он, — на Сухаревке их продают.

— Ишь ты, захотел чего! — воскликнул с притворным удивлением Борисов. — Я и не знал, что ты лисьей породы. — И с обычной своей ленивой ухмылкой обратился к Наковальнину: — Ну, а тебе куропатку?

— Мы с Северьяновым львы, — блеснул Наковальнин своими широкими зубами, — нам бы говядины пудика с три.

— Ты, Степан, подтверждаешь, — обратился Борисов к Северьянову, будто он всерьез собирался удовлетворить желания жившей впроголодь братии.

— Возражаю! Мне бы свежего ржаного хлеба ломтик в три пальца вокруг крайца, да соли горсть, да кружку холодной воды родниковой.

Борисов с раздумьем посмотрел на своих друзей и, поклонившись, по старому русскому обычаю, поясно, объявил:

— По щучьему веленью и по вашему хотенью сегодня все, что вы заказали, будет на нашем столе. Пошли, Петр, на кухню!

— Степан тебе не разрешит со спекулянтами дело иметь! — выговорил с напускной серьезностью Наковальнин.

Наковальнин, заметив, как в клубный зал вошли Токарева и Блестинова, достал из бокового кармана своей офицерской гимнастерки зеркальце и роговую расческу. Причесывая свои не очень густые русые волосы, он советовал Северьянову:

— Драться с Шанодиным сегодня не смей! Повремени! Бой мы ему дадим и от его эсеровской демагогии не оставим камня на камне.

Северьянов сложил тетради в стопку.

— Пойду дома дозубривать. Между прочим, этот твой сухопарый, англичанин начинает мне нравиться, и я, видно, буду тоже дарвинистом и преподавать во второй ступени не историю, а природоведение.

— А скорей всего и то и другое, — заметил, сощурив глаза, Наковальнин. — Ты ведь презираешь ассигнации.

— В какой-то мере — да! — не понял его намека Северьянов.

— На, причеши свою черно-рыжую цыганскую кучму! — Наковальнин сунул Северьянову расческу и зеркальце.

Северьянов отстранил его руку стопкой тетрадей.

— Я свою кучму пятерней расчесываю, — сказал он, потом резко поднялся и быстро вышел из читального зала.

Токарева и Блестинова остановились возле Шанодина. Заметив это, Наковальнин осторожно встал и тоже покинул читальню.

Северьянов лежал на своей кровати в любимой позе — задрав ноги на спинку. Стопка тетрадей с лекциями лежала рядом с ним. Наковальнин подошел к своей тумбочке, достал из нее маленький пузырек с какой-то розовой жидкостью.

— Зря ты, Костя, этим балуешься! — бросил другу с грустным сочувствием Северьянов. — Все равно предсказанной тебе Николаем лысины не миновать. Много тратишь сил, чтобы Пышке понравиться.

— Набрасываться на женщин барсом не умею.

— А чего с ними канитель разводить? Нравится — добивайся толку.

— По-базаровски?

— В этом я с Тургеневым теперь целиком согласен. В остальном Базаров твой единомышленник: дальше умной критики вы с ним с места не сдвинетесь.

— Критика — оружие, пробивающее путь таким вот рубакам, как ты.

— Ну, хорошо, скажем, ты пробил путь к истине, а дальше?

— Дальше я постараюсь приобрести глубокое познание этой истины и с просветленным умом пойду вперед.

— Со скоростью, как говорил Николай, шаг вперед — два шага назад. — Северьянов поднялся на локтях. — Сколько раз, Костя, ты мне твердишь о просветлении ума. Мне иногда кажется, что ты вышел из сумасшедшего дома. Тьфу! До чего тебя, хорошего, неглупого деревенского парня, довела школа прапорщиков! — Северьянов снова откинулся на спинку. — Пососал ты, Костя, хвостик буржуазной культуры, как пескарь червяка, и зацепила она тебя своим крючком за губу и тянет на свой берег. Смотри, на ее берегу тебе дышать нечем будет.

— Ты так говоришь сейчас, как будто открыл и постиг все истины.

— Не знать, даже многого, не стыдно, а вот притворяться, что знаешь то, чего не знаешь, — подло. — Северьянов глубоко втиснул голову в подушку. — Главное, по-моему, Костя, сейчас в том, — и повел смуглой сухожилой рукой по воздуху, — чтобы всех нас подчинить общим интересам, как мы сейчас подчинены своим эгоистическим стремлениям.

Наковальнин открыл широко рот и поднял перед собой пузырек с розовой жидкостью.

— Я хотел бы прожить свою коротенькую жизнь по законам вечной жизни. Вот истина, к которой я стремлюсь.

— Законы вечной жизни? Туманная философия. Может быть, по-твоему, и законы тоже вечны?

— Законы, — возразил Наковальнин, не зная куда сунуть пузырек со снадобьем, — диктуют мне познавать все вещи и явления с разных точек зрения.

— Понять вещь, — выговорил задумчиво Северьянов, — это значит побывать в ней и потом выйти из нее. А вещи и явления бывают либо наши, рабоче-крестьянские, либо буржуазные. Я предпочитаю влезать с головой в наши, которые близки нам… Надо познавать сперва себя, свое, наше, близкое мне, говорит Коробов. Я согласен с ним. Это теперь и мое твердое и, если хочешь знать, богатырское желание.