Октябрьские зарницы. Девичье поле

Пропустив вусовца вперед, Шанодин с унылой усмешкой остановился у порога:

— Гору разрушает ветер, а людскую дружбу — слово. Ведь мы мириться приходили, а ты, Северьянов, сразу на дыбы: контрреволюция, разогнать!

Силясь улыбнуться, Северьянов ответил:

— Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.

Шанодин стукнул громко дверью, и его неуверенные шаги долго слышны были в комнате.

Токарева громко засмеялась.

— А знаете, какой гусь к вам приходил? К вам приходил заместитель председателя ВУСа.

— Гусь жирный, — заметил тихо Ковригин.

Северьянов подумал о Токаревой: «А ты, девка, в конце концов перебежишь к нам, и хорошо сделаешь. Может быть, и своего Шанодина перетянешь?»

— Степан Дементьевич! — обратилась Токарева к Северьянову, пытливо всматриваясь в него с незлобивой усмешкой, которая окончательно убедила его во мнении, что Блестинова все рассказала ей о свидании под японской сиренью. — Социализм — демократия?

— Конечно, — ответил Северьянов и внутренне посмеялся над своей чрезмерной мнительностью.

— Тогда зачем большевики утверждают диктатуру пролетариата?

— Чтобы защищать социалистическую демократию.

— От кого? — встрепенулась вся Токарева. — От горсточки буржуев? Ведь рабочих и крестьян подавляющее большинство. Поставили любой вопрос на голосование, проголосовали и… конец.

— Буржуев, Маруся, не горсточка, а подхалимов у них тьма. Крестьяне? Это не монолитное однородное тело. Ремесленники и вообще городская мелкая буржуазия тоже шаткий народ. За социализм ведет последовательную борьбу только рабочий класс, значит, и первенство власти должно принадлежать ему, пока не построим социалистическое общество.

— А когда построим?

— Когда классов не будет — и власть станет общенародной.

— А потом?

— А потом на всем земном шаре утвердится социализм, и труженики будут организованы в общественном труде для управления машинами. Государство как аппарат подавления разных «контриков» постепенно само ликвидируется.

Токарева с искренним облегчением вздохнула:

— Оказывается, все не так уж страшно, как об этом говорит Шанодин! Мне теперь совершенно ясно, что его союз союзов общин — лапша, настоящая словесная лапша. — Токарева подняла черные смелые глаза и посмотрела на Северьянова лукаво и загадочно. — Спасибо, Степан Дементьевич! — и вышла из комнаты.

Северьянов вытащил из середины стопки тетрадь, лег на кровать и, как говорится, с места в карьер принялся зубрить с необыкновенным вдохновением лекции о Ламарке и Дарвине.

Борисов с трудом пробивал путь сквозь плотную и шумную толпу Сухаревской толкучки. Разноголосый оркестр говора, смеха и выкриков не умолкал ни на секунду. Ругались рассвирепевшие торгаши и выведенные из терпения их жадностью покупатели. Но до драк дело не доходило: дерущихся сразу же без всякого разбирательства забирали со всем их скарбом патрули и уводили в комендатуру.

— Ишь на попятных поехал, — говорил торговец мордастому скупщику всякой всячины, видно его приятелю, державшему свой товар под полой. — Глушить их всех будем, если будут помехой.

Поодаль от них стоял старик в очках, только что обозвавший торгашей спекулянтами и пригрозивший им патрулями. Мордастый, не сводя глаз со старика, зябко пожал плечами:

— Я его знаю. Отчаянный большевик! Ничего ты ему не сделаешь. Вооружены они все. Союз-то свой имеют — партию. Один за другого стоят грудью. На том их и власть держится.

Борисов привел свою четверку к рундучкам. Трудно было поверить, что такой богатый рынок находился в голодающем городе, где все распределено по карточкам. Чего тут только не было на прилавках! Буханки черного хлеба громоздились одна на другую. Груды мяса, сала, колбасы. Ящики с сахаром и сахарным песком… На лотках — булки и сдобные плюшки, молоко, сливки…

Люди теснились кучами перед рундучками и скамейками со снедью. Одни покупали и тут же, стоя, съедали, другие смотрели с завистью и облизывались.

Крепкий старик в защитной гимнастерке с румяным лицом учтиво поклонился Борисову и предложил, указывая на свой лоток с плюшками:

— Покупайте, товарищ! Горячие! За пятишницу пару отдам.

— Нет, не надо: меня от них подташнивает! — флегматично выговорил Борисов.

Поглядывая на них, мальчишка с лотком у пояса крикнул:

— Жареная рыба, белые пирожки!

Рядом с ним стоял молодой парень с целой кипой брюк на плече.

— Сколько стоят брюки? — мимоходом, небрежно приценился Борисов.

— Двести рублей.

— Дорого.

Парень смеется:

— Купят и за двести, кому надо.

Гул голосов был здесь глуше, а толкучка напоминала интендантские склады. Все было завалено подержанным солдатским обмундированием. Защитный цвет преобладал. Были и офицерские вещи: мундиры, брюки галифе, гимнастерки. Продавали даже генеральскую шинель на атласной красной подкладке.