Октябрьские зарницы. Девичье поле

— «На Украине германские части в большем числе расквартированы по хуторам и деревням. Скоропадский как бы не существует. Деревня раскололась. Зажиточные доносят на бедноту. Бедняки защищаются: снимают часовых, бьют кулаков и крадут у немцев пулеметы, винтовки, патроны. Помещиков немцы взяли под свое покровительство, везде вывесили приказы: возвратить помещичье; имущество в трехдневный срок под угрозой расстрела. По деревням в большом количестве распространяются прокламации левых эсеров и большевиков. Немецкие солдаты при встречах наедине с населением жалуются на тяжесть службы, на каторжную дисциплину». — Наковальнин опять прервал чтение и откинул голову назад с выражением презрительного удивления: — Жалуются, подлецы, а чужой хлеб жрут и воюют с безоружным населением.

— Жалуются потому, что не по заработку жрут, — вставил хладнокровно Борисов. — Вот пожрут украинскую пшеницу и белорусское сало — и начнут своим офицерам погоны срывать.

— Наши партизаны, — тряхнул волнистой черной шевелюрой Северьянов, — заставят их раньше обратить оружие против своих баронов и буржуев.

— Вряд ли, — возразил Наковальнин, поглаживая пальцами газету. — Немцы, кроме как за жратву, ни за что драться не будут. Они свою революцию будут делать, держа руки по швам.

В зале по-прежнему было шумно: говор то нарастал, то затихал.

За столом, где сидел Шанодин, внезапно забушевала настоящая митинговая буря. На этот раз Шанодин напряженным полухохотом старался заглушить голос своего противника.

— Факт? — спрашивал он. — Вот тебе факт. Вчера я встретил знакомого рабочего. Худой, руки дрожат, лицо — краше в гроб кладут. «Что, — говорю, — голову повесил?» — «Скоро, — говорит, — и сам в петле повисну». — «С какого лиха?» — спрашиваю. «Кишки, — говорит, — в рот лезут от котлет из картофельных очисток!»

Северьянов с сосредоточенным ожесточением выслушал Шанодина. В глазах его промелькнуло что-то очень тревожное. Он провел рукой по лицу.

— Не закипай, Степан! — предупредил его Борисов.

Маленькие, быстрые, карие глаза Ковригина с горячим сочувствием смотрели из-под черных тонких бровей в лицо Северьянову. Он, как всегда, готов был в любую минуту ринуться вслед за ним. Наковальнин положил газету на стол:

— Не понимаю, почему тебя так взбесили слова Шанодина? Ведь это же правда, что многие семьи рабочих изо дня в день питаются картофельными очистками.

— Шанодинская правда — выставка искусственных переживаний, причем самых злопыхательских.

— По-моему, это не выставка переживаний, а крик души. Крик же облегчает боль. Я, например, всегда выхожу из плохого состояния духа только тем, что выкрикиваю другому, что у меня накипело.

— Надоел ты мне, Костя, со своей философией, как горькая редька. — Северьянов закусил губы, как конь удила, Ему очень хотелось подойти и выругать Шанодина, как подлеца, и наплевать ему в рожу. Но поняв, что Шанодин именно этого только и добивается, жонглируя демагогическими фактами, Северьянов сдержал себя.

Наковальнин, казалось, погрузился в глубокое раздумье, но вдруг произнес, посмеиваясь и обращаясь к Северьянову:

— Почему ты всегда считаешь, что только большевики и ты, конечно, в первую очередь искренне сочувствуете рабочему и крестьянину?

Северьянов озлился не на шутку.

— Потому, что большевики не искажают правду, не толкуют ложно назначение человека.

Борисов со спокойным и простодушным выражением лица неторопливо и веско молвил:

— Мы, Костя, понимаем, что у тебя очень развита способность на все смотреть критически, и потому, не знаю, как Северьянов и Ковригин, а я прощаю тебе твой глупый вопрос. И вообще, вот тебе мой дружеский совет: меньше говори, больше думай, взвешивай все на весах рассудка. Иначе твой скепсис заставит тебя двигаться со скоростью шаг вперед — два шага назад.

Северьянов дружески кивнул Борисову, а сам по-прежнему смотрел в сторону, где все еще преобладал голос Шанодина. Покусывая губы, он делал усилия укротить самого себя.

Ковригин положил карандаши на свою недоконченную картину.

— Я тебе, Степа, сочувствую, — выговорил он. — Шанодин подлец, каких свет еще не родил, но он и наши интеллигенты-эсеры — мальчики в сравнении с московскими меньшевиками, которые до того распоясались, что ходят уже на заводы и фабрики и вперебой с черносотенцами нашептывают рабочим: вы, мол, голодаете, а комиссары жрут от пуза. Требуйте: пускай дадут хлеба. А не дадут — бросай работу!

— Да, эти скоты похуже… — подтвердил Борисов и, сложив свою книгу и задвинув ее лениво себе под мышку, медленно встал. — А Костя сейчас переходит в новый момент. До этого момента он был Гегелем, а сейчас… Не будь революции, Костя, мы с тобой прожили бы всю жизнь и не знали, что на свете жили Гегель, Фейербах, Маркс, Энгельс, Дидро, Фурье и другие философы, которые хоть чуть-чуть, но умнее нас с тобой. Так что вы тут философствуйте, а я пойду на кухню чай вскипячу.

— Картошки на обед сегодня хватит? — спросил Северьянов.

— Картошка вся. Придется идти на Сухаревку.

— Мне сегодня некогда, — возразил Наковальнин.