Октябрьские зарницы. Девичье поле

— А скажите, Таня, прекрасен русский язык? — выговорил, почувствовав себя стесненно, Северьянов. — Если бы вы знали, Таня, как я его люблю и как плохо знаю. И как стыдно мне, когда скажу что-нибудь не по-русски. Видно, оттого это, что до сих пор в моей учебе опирался я только на самого себя.

Таня вздохнула и задумалась, потом медленно взглянула на Северьянова:

— Старые люди говорят, что у человека, который надеется только на себя, спина обязательно согнется.

— А ведь в священном писании, помните, сказано: «Проклят человек, иже надеется на человека и мышцы своя утвердит на нем». Чему вы смеетесь?

— На уроке закона божьего в семинарии — все смеялась Таня, — за эту цитату отец Алексей (ему очень понравилась моя декламация) поставил мне пятерку и больше ничего не спрашивал.

— Добрый поп.

— Наш отец Алексей был добрейший человек. Он старался у нас богословием развить религиозное мышление, и боже, как он начинял нам головы цитатами из священного писания… Как… — Таня запнулась и замолчала.

— Как гранату взрывчаткой? — подсказал Северьянов.

— Правильно.

Рядом со своим жестким чубом Северьянов почувствовал шелковистые волосы девушки, услышал удары ее сердца. Все в нем дрогнуло и потянулось к ней. Рука помимо его воли легла ей на талию, но сразу же упала на скамью, решительно отброшенная маленькой, почти детской ладонью.

Таня резко встала и с немым изумлением глядела на Северьянова.

— Простите, Таня! У меня… Я думаю о вас только хорошее. Сядьте, прошу вас!

Таня и не думала садиться.

Северьянов проговорил:

— Не копите, Таня, на меня зла!

— Постараюсь, — едва заметная усмешка скользнула по губам девушки. Таня подала руку Северьянову, кивнула головой: — Спокойной ночи!

Северьянов смотрел неподвижными глазами в темный проем двери, в котором скрылась девушка. Рассерженный, с болью в сердце, со смутной тревогой на душе, он быстро повернулся спиной к темному зданию и, решительно раздвигая темноту, зашагал в сторону мужского общежития.

* * *

Северьянов стоял у окна преподавательской комнаты учительской семинарии, где происходили межуездные учительские курсы. Учителя почти единогласно приняли проект программы единой трудовой школы со всеми поправками и дополнениями, сделанными комиссией.

Иволгин, подавленный и угнетенный, после голосования покорно пожал плечами: «Большинство никогда не ошибается: подчиняемся большинству».

Хлебникова, поблескивая стеклами пенсне на Демьянова, подошла к Северьянову и сдержанно, но раздраженно проговорила:

— У него всегда аккуратный, но невеселый смех. Взгляните, — она кивнула в сторону Демьянова, — как он смеется, одним лицом, а спесивая душа его сейчас скрипит зубами. Я даже слышу этот скрип. — Маленькая, плечистая, с короткими ножками, сама она улыбалась сейчас холодно. — Это и неприятно.

Демьянов, казалось не без усилия, выдавливал улыбку на своем темном лице. Он делал это из солидарности смеявшемуся в усы Иволгину. Почтительной выправкой Демьянов выражал директору учительской семинарии почти собачью преданность. Но бархатные черные глаза его под широкими бровями были неподвижны, зорки и холодны.

Северьянов чувствовал, что он сам сейчас с каким-то подлым и гнусным удовлетворением слушал Хлебникову. Но не выдал ей этого своего чувства.

— Слишком занимает вас Демьянов, — заметил он шутливо, — не влюбились ли вы в этого красавца?

— Тьфу! Типун вам на язык! Я его ненавижу.

— Любовь, говорят, иногда похожа на ненависть.

— Вы плохо сейчас шутите. — У Хлебниковой появились горькие складки у губ. Жесткий рот ее искривился, и сощуренные глаза сверкнули с еще большим злорадством. Она засмеялась своим сухим, злым смехом. — Присмотритесь к нему! В тридцать лет он начинает плешиветь, правда, со лба. И не оттого, что умен, а оттого, что постоянно думает, что он умен.

Северьянов, внутренне улыбаясь, сказал себе: «Знает, подлая, что я ненавижу Демьянова, и старается сделать мне приятное. Хитра, зла и умна, как ведьма. Только с чего это она сегодня так ко мне подъезжает?»

— Демьянов надеется, — продолжала Хлебникова, — что Иволгин, который остается по-прежнему директором семинарии, назначит его преподавателем литературы. — Лицо Хлебниковой выразило сухую и злобную решительность. — Но не бывать этому! Разве только через мой труп. О, как этот тихий карьерист умеет быть милым человеком!

— В борьбе против милых приспособленцев и карьеристов, Зинаида Григорьевна, я ваш верный союзник.

— А в чем неверный?

— В вашем желании подкуривать ладаном Иволгина и Миронченко.

— Вы что, считаете меня барышней, которая одновременно увлекается всеми ораторами, какую бы чушь они ни говорили? — Хлебникова упорно и зло посмотрела в лицо Северьянову. — По-вашему, надо каждый раз поднимать бурю в стакане воды?