Октябрьские зарницы. Девичье поле

Хлебникова из любопытства, но настоятельно предложила Глуховской высказать свое мнение. Таня нерешительно встала и несмело вышла из тени на свет. На мгновение у нее захватило дыхание, и только через минуту, справившись с волнением, она сказала застенчиво и тихо:

— Я думаю, что теперь учителям, особенно нам, молодым и неопытным, надо очень много и многому учиться. Трудовая школа — это не только школа грамоты. Она и кузница, где выковываются трудовые качества нового человека — революционера, который верит в людей, а не только в себя, и весело смотрит в будущее.

— Браво, Таня! — захлопал своими медвежьими лапами Барсуков. — Нам нужны революционеры-коллективисты, а не хныкачи-индивидуалисты.

«Ишь ты, скромница! — шевельнулось в голове Хлебниковой, — из молодых, да ранняя… Не глупа».

Глуховская призналась, что здесь, на курсах, она много думала о новой школе, читала брошюры, но ясной картины о работе по-новому она не получила. Доклад товарища Северьянова и зачитанная им новая программа помогли ей увидеть трудовую школу практически.

Садясь на свое место, Глуховская открыто и вопросительно глянула Северьянову в лицо. Он дружелюбно кивнул ей, и что-то необычное, ласковое и нежное, промелькнуло в его глубоко посаженных черных глазах.

После Жарынина, пообещавшего в своей волости в имении крупного помещика Мясоедова организовать школу-коммуну, выступили повторно Иволгин и Миронченко. Они опять в один голос требовали автономии школы и отрицали целесообразность связи ее с фабриками и заводами в городах и с сельскохозяйственным производством в деревне. Миронченко даже назвал школу-коммуну хирургическим инструментом по удалению из сердец родителей чувств материнства и отцовства.

Во время логических, стройных речей вусовских лидеров Северьянов нервно покусывал губы и часто заглядывал ораторам в глаза. На его лице то вспыхивала, то гасла дерзкая насмешливая улыбка. Жарынин и Барсуков хорошо знали Северьянова и догадывались, что он приготовил «мануйловцам»[5] какую-то неожиданность. И действительно, когда ему Хлебникова дала повторное слово, он объявил:

— Я предлагаю, товарищи, сейчас же избрать редколлегию в составе Жарынина, Ветлицкого, Глуховской, Миронченко и Иволгина. — Северьянов окинул лукавым взглядом своих кандидатов и продолжал еще энергичнее: — И поручить им срочно подготовить для издания брошюрой новую программу единой трудовой школы…

Миронченко во время повторной речи Северьянова сидел спокойно, слушал с внимательным неодобрением и медленно счищал длинным ногтем мизинца белую ворсинку с рукава своего хорошо выглаженного сюртука.

— Одной брошюрой станет больше в наших школьных библиотеках, — процедил он сквозь зубы, когда Северьянов кончил, — только и всего.

— Вы, Михаил Сергеевич, как всегда, правы, — почтительно привстал Демьянов. — Вся большевистская педагогическая наука заключается в нескольких брошюрах. — Он взглянул на Северьянова, и у него тягуче сжалось сердце, а по лицу прошла мрачная тень.

Предложение Северьянова было принято. Вусовцы не голосовали ни «за» ни «против».

В комнате было уже сумрачно. Электричества тогда в городе не было, а с отчаянно коптевшей лампой, налитой вместо керосина какой-то вонючей смесью, все наотрез отказались работать. И заседание прекратили.

Из боязни, что Демьянов напросится в провожатые, Глуховская поспешила предложить Северьянову проводить ее до женского общежития.

Вечер был теплый, тихий. Заря спокойно догорала над черными крышами домов. Где-то невдалеке лаяли собаки, скрипели двери. Северьянов прислушался к редким звукам тихого вечера.

Таня, вспоминая что-то, проговорила печальным голосом:

— Когда узнала, что вы уехали с отрядом, мне стало страшно за вас, а потом я подумала, что вы смелый, и мне стало стыдно за себя. Ведь вы не боитесь смерти?

Северьянов внимательно выслушал Таню, поднял на нее глаза и ответил коротко и выразительно:

— Тот, Таня, живет, кто не боится смерти.

Девушка слегка вздрогнула и опустила голову. Она сейчас боялась смерти. Потом почти с испугом взглянула на Северьянова.

— Это сурово, но верно! — сказала она; подумала, глядя украдкой на Северьянова, и добавила: — У вас сегодня было хорошее настроение.

— Я, Таня, всегда дорожу хорошим настроением и в три шеи гоню дурное. В порядке обмена, — Северьянов улыбнулся, — расскажу вам, как я это делаю. Скажем, надвигается на меня, как вы говорите, черная туча дурных мыслей и переживаний, я глаза от нее в сторону и начинаю думать о людях, которые мне нравятся, которым я или которые мне сделали что-нибудь приятное, хорошее. Туча, конечно, не сразу проходит, понемножку, нехотя, но рассеивается. А если не совсем, тогда я начинаю думать о самых светлых минутах моей жизни, особенно о моих удачах. А удачи у всякого человека есть. Неудач, конечно, больше. Но их я или обхожу, или с разбегу перескакиваю, как бывало на манеже, на своем туркестанце через препятствия.

В чуткой тишине слышались звонкие удары солдатских сапог Северьянова о дощатый тротуар. Таня подумала, потом спросила с небольшой запинкой:

— Какого мнения вы о Демьянове?