Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Учительская конференция чуть больше стакана. Мы лучше Иволгина знаем, что наши школы без всяких средств… Крыши текут, дров нет, парт не хватает, со школьными принадлежностями — швах. Но мы поднимаем самодеятельность учителей и верим, что в массе учительства, в их самодеятельности, в их преданности школе спасение. А Иволгин и его компания тянут свою волынку: «Средства должна дать Советская власть!» Вы же, вместо того чтобы сбивать им кадетские клыки, гладите их по голове и приговариваете: «С одной стороны, не правы, с другой стороны — правы!»

— Приберегите вашу пламенную речь для очередного митинга! — съязвила Хлебникова.

— Не язвите! На меня ваш яд не действует.

— Я с вами, Степан Дементьевич, вполне и совершенно согласен, — подхватил Гедеонов, который незамеченным подошел к ним и слушал их разговор. Шмыгнув носом, он погасил свою папиросу, стукнул по пеплу средним пальцем и продолжал: — В школах можно сейчас же использовать для изготовления наглядных пособий рисование, лепку, шитье, картонажное, столярное и переплетное ремесла. Прививая ученикам эти трудовые навыки и развивая у них самодеятельность и инициативу, повторяю, можно изготовить все необходимые для школы наглядные пособия, да и не только их, а и крышу покрыть, чтобы не текла. — Гедеонов указал погашенной папироской в сторону московских лекторов, оживленно беседовавших с учителями-вусовцами. — Товарищи из Москвы рассказывают, что даже преподавание математики, такого, казалось бы, абстрактного предмета, можно поставить совершенно наглядно даже с применением трудовых процессов. Все дело в том, что нам надо убить нашу обломовскую лень-матушку, которой заразила нас орда Батыева.

— Политики в школе, — услышали вдруг все втроем звучный и сочный голос доцента Сергеева, — нельзя избежать. Вы ее — в окно, а она к вам в дверь…

— Самое главное, — поддержал тихо Сергеева лектор-математик сухим, пронзительным тенорком, — не ждать сверху манны, отучиться от этой дикой привычки: «Барин приедет, барин рассудит!»

Иволгин, стоя в сторонке от группы учителей, окружавших москвичей, скрестил на животе руки в белоснежных манжетах и слегка пошатывался из стороны в сторону. Демьянов, наклонившись к его уху, что-то говорил, судя по выражению лица, очень важное. Иволгин мягко улыбался, посматривая на свои усы. Но вдруг его глаза, ласкательно скользнув по лицу преданного вассала, внимательно уставились на Северьянова, который почувствовал в этом взгляде что-то неприятное для себя, какую-то недобрую затаенную мысль… Раскланявшись с Хлебниковой и Гедеоновым, Северьянов вышел из преподавательской комнаты с неприятным чувством: «Ну и народец! — думал он о вусовцах, ступая по коридору твердыми шагами. — Нужно иметь демьяновскую гибкость характера, особую проницательность подхалима, его ловкость, сметливость и проворство мыслей, чтобы вытерпеть хоть час общения с этой компанией».

Заметив исчезновение Северьянова, доцент Сергеев нетерпеливо выслушал похвальное слово Иволгина, поднесенное ему как бы от имени всего учительства, поблагодарил за признательность и обратился к своему коллеге методисту-математику.

— Кажется, пора обедать? Здесь вкусно и сытно кормят. Не то что у нас в Москве. Чудесные щи со свининой!

Иволгин проводил москвичей почтительным поклоном.

Сергеев взял под руку Хлебникову и следом за математиком, подлаживаясь под шаги своей спутницы, быстро вышел из преподавательской комнаты.

Иволгин недоверчиво вперил глаза в дверь, аккуратно прикрытую за собой Сергеевым.

— Каждый человек — узел, — проговорил он. — Только не в каждом узле одинаковое число ниток, за которые его дергают.

— Кто дергает? — спросил с фамильярной усмешкой Овсов.

— Враги и друзья.

— А кто чаще? Друзья или враги?

— Вы прекрасно знаете кто, — с тонкой иронической улыбкой уклончиво ответил Иволгину; указав движением головы Демьянову на дверь, попросил его проверить, не остался ли и не бродит кто-нибудь из курсантов по коридору.

До курсов Иволгин считал власть своего авторитета среди учителей незыблемой. Теперь все чаще и больнее его беспокоила мысль: «Вчера кричали «осанна», сегодня кричат «распни». Страшно жить, но надо и хочется жить!» — Умные, лишенные блеска глаза его устало опустились.

— Что, господа, мне нравится в Северьянове, — сказал он, — так это его непосредственность. Она придает ему колорит и характер.

— Влепит он вам однажды оплеуху, — бросил желчно, грубо Овсов.

— Да, — вздохнул уныло Миронченко. Взгляд его лениво обошел лица присутствующих. — Необъятные силы в этом поросенке. Если он так только визжит, то как же он захрюкает?! — И, обращаясь к одному Иволгину, добавил: — Теперь нам с вами остается только одно: услаждать душу воспоминаниями… В других местах учителя поднимают народ против узурпаторов, а мы с вами даже на мало-мальскую оппозицию неспособны. Скоро никто нас с вами понимать и слушать не будет. — В последнее время Миронченко погрузился в состояние мрачной апатии, которая связывала ему душу и убивала деятельную восприимчивость.